Политические работы 1895–1919 - Вебер Макс - Страница 40

Популярная у нас точка зрения литераторов быстро разделывается с вопросом о воздействии «демократизации»: дескать, демагог поднимается вверх, а удачливый демагог — это тот, кто менее всего разборчив в средствах завоевания масс на свою сторону. Идеализация жизненных реалий была бы бесцельным самообманом. Тезис о растущем значении демагогов нередко оказывался правильным в этом дурном смысле; фактически же он правилен и в хорошем смысле. В дурном смысле он верен относительно демократии примерно в том же объеме, как относительно монархии верно то замечание, с каким несколько десятилетий назад один известный генерал обратился к некоему самодержавному монарху: «Вскоре Ваше Величество увидит вокруг себя один сброд». Трезвый анализ демократического отбора всегда влечет за собой сравнение с другими организациями людей и их системами отбора. И вот, стоит лишь взглянуть на персоналии какой–нибудь бюрократической организации, включая даже корпус наилучшего офицерства, чтобы сделать вывод, что признание подчиненными из этой организации того, что начальник, и, прежде всего, стремительно продвигающийся выскочка, «заслуживает» свое положение, является не правилом, но исключением. Глубочайший скепсис касательно мудрости при распределении должностей, как по отношению к мотивам, которыми руководствовались те, кто назначался на должности, так и в отношении средств, с помощью которых особенно удачливые обладатели должностей добились своих постов (не говоря уже о всевозможных мелочных сплетнях) господствует во мнении подавляющего большинства как раз серьезных личностей, располагающихся внутри государственной машины. Только эта, как правило, немая критика происходит в стороне от света гласности, каковая о ней совершенно не подозревает. И все–таки несметный и повсеместно доступный каждому опыт учит, что мера покорности аппарату, степень «удобства» подчиненных для начальника являются теми качествами, каковые с наибольшей несомненностью гарантируют карьеру. Само собой разумеется, что в ходе производимой селекции, как правило, отбираются не прирожденные лидеры. При распределении академических постов скепсис посвященных в весьма значительном проценте случаев столь же велик, хотя здесь все–таки может проявиться и общественный контроль представленных достижений, что абсолютно исключено при распределении постов чиновников. Напротив того, политики, достигающие публичной власти, и тем более — партийные вожди, не защищены от критики в прессе со стороны врагов и конкурентов и могут быть уверены в том, что в борьбе с ними будут безжалостно выставлены на свет мотивы и средства, способствовавшие их карьере. Таким образом, трезвое наблюдение может установить, что принципы, лежащие в основе отбора, происходящего с помощью партийной демагогии, в целом и по своим долгосрочным последствиям никоим образом не хуже тех принципов, которыми руководствуются при отборе за закрытыми дверями бюрократии. Для доказательства противоположного надо обращаться к такой политической «целине», как Соединенные Штаты Америки. Для германских же государств в Европе противоположное утверждение попросту не подходит. Но ведь если даже совершенно профессионально непригодный начальник генерального штаба в начале мировой войны не должен выдвигаться в качестве контраргумента против ценности отбора, производимого монархией, то промахи демократий тоже не должны считаться контраргументами против демократической системы селекции лидеров.

Однако же эти политически бесплодные сравнения и взаимные обвинения не следует здесь продолжать дальше. Обстоятельством решающей важности является то, что в любом случае для политического лидерства годятся лишь личности, отобранные в ходе политической борьбы, так как всякая политика, по существу, есть борьба. А для борьбы столь поносимое «ремесло демагога», как правило, полезнее, чем канцелярия, которая, правда, дает бесконечно лучшую выучку в делах конкретного управления. Но, разумеется, не без бросающихся в глаза несоответствий. Бывает, что сильной политической власти добивается человек, всего лишь владеющий техникой речи, но неумный и без политического характера. Однако, к примеру, к Августу Бебелю эта характеристика уже не подошла бы. Характер у него был, но умом, разумеется, он не блистал. Эпоха мучеников и то случайное обстоятельство, что он оказался одним из первых, но наряду с этим и упомянутое личное качество, принесли ему беспредельное доверие масс, в котором ему не могли составить конкуренцию гораздо более духовно значительные коллеги по партии. Ойген Рихтер, Либер, Эрцбергер — все они принадлежат к качественно аналогичному типу. Они были удачливыми «демагогами» — в противоположность гораздо более мощным умам и темпераментам, которые вопреки блестящим ораторским успехам у масс все–таки не достигли партийной власти. Это не случайность — а следствие, но не демократизации, а вынужденного ограничения «негативной» политикой — демократизация и демагогия идут рука об руку. Но следует повторить, что это совершенно не зависит от вида государственного устройства, поскольку массы уже не могут рассматриваться в качестве чисто пассивного объекта управления, ибо их точка зрения активно вмешивается в процессы. По своеобразному пути демагогии пошли даже современные монархии. Для своего престижа они пользуются речами, телеграммами, всевозможными средствами поднятия духа, и нельзя утверждать, что этот тип политической пропаганды доказал свою большую государственно–политическую безобидность, чем как можно более страстная предвыборная демагогия. Скорее наоборот. И в годы этой войны мы пережили даже новое для нас явление адмиральской демагогии. Сражения сатрапов, происходившие между прежним рейхсканцлером и адмиралом фон Тирпицем[84] (как справедливо подчеркивали в Рейхстаге — с согласия последнего), были преданы огласке сторонниками адмирала при бурной агитации, к которой примешивались внутриполитические интересы, чтобы тем самым превратить военно–технический и дипломатический вопрос, по которому способен принимать решения лишь чрезвычайно узкий круг знатоков, в предмет беспримерной демагогии для масс, в таких случаях не имеющих собственного мнения. Значит, все–таки мы не вправе утверждать, что демагогия представляет собой в политическом смысле особенность демократической государственной формы. Отвратительные бои между сатрапами и интриги кандидатов на министерские посты в январе 1918 года разыгрывались в прессе и на народных собраниях. И демагогия эта имела свое влияние. В Германии у нас царят демагогия и влияние черни — без демократии, вернее, из–за нехватки упорядоченной демократии.

Между тем здесь мы рассмотрим лишь следствие фактического значения демократии для структуры должностей политических лидеров, т. е. поставим вопрос о том, как ведут себя по отношению друг к другу демократия и парламентаризм.

Значение активной демократизации масс не в том, что политический лидер провозглашается кандидатом в парламент на основании признания его репутации в кругу «уважаемых лиц», а затем становится лидером в силу своего выдвижения в парламент, но в том, что он своими силами завоевывает доверие и веру масс, и тем самым обретает собственную власть средствами массовой демагогии. По существу дела, это означает поворот к цезаризму при отборе лидера. И фактически к этому склонна всякая демократия. Ведь специфически цезаристским средством тут является плебисцит. Это не обычное «голосование» или «выборы», а исповедание «веры» в лидерское призвание того, кто апеллирует к такому всеобщему одобрению. Лидер может придти к власти военным путем: таковы военные диктаторы вроде Наполеона I, который подтверждает свое положение с помощью плебисцита. Либо его путь к власти может носить гражданский характер: с помощью плебисцитарного подтверждения притязаний на господство такого невоенного политика, как Наполеон III, который примиряется с армией. Оба способа отбора лидеров сосуществуют с парламентским принципом столь же напряженно, как и (само собой разумеется) с наследственно–монархическим легитимизмом. Любой способ прямых народных выборов носителя верховной власти, а сверх того — любой тип политического могущества, зиждущегося на факте доверия масс, а не парламентов (в том числе и могущество таких военных народных героев, как Гинденбург[85]), ведет к чисто цезаристским формам народного одобрения. В особенности это, конечно же, относится к могуществу президента Соединенных Штатов, легитимируемому посредством (формально) «демократического» выдвижения и выборов; именно на этом основано первенство президента над парламентом. В аналогичном направлении были устремлены надежды, которые такая цезаристская фигура, как Бисмарк, связывала с равным избирательным правом, и тип антипарламентской демагогии Бисмарка, правда, по формулировкам и фразам приспособленной к легитимным условиям его министерского поста. Реакцию наследственного легитимизма монархий на такие цезаристские фигуры показал способ бисмарковской отставки. Любая парламентарная демократия, со своей стороны, стремится тщательно исключить опасные для парламентской власти плебисцитарные методы избрания лидеров, что особенно хорошо демонстрируют ныне действующая французская конституция и французское избирательное право (новая отмена баллотировки списком из–за буланжистской опасности)[86]. Правда, французская демократия заплатила за это той нехваткой авторитета высших властей у масс, которая типична для Франции и характерным образом контрастирует с могуществом американского президента. С другой стороны, в демократизированных наследственных монархиях цезаристско–плебисцитарный момент всегда весьма смягчен. Но нельзя сказать, что его нет. Положение нынешнего английского премьер–министра, по сути дела, основано не на доверии парламента и парламентских партий, а на доверии масс в стране и доверии воюющей армии. Парламент же (в глубине души — с достаточной неохотой) смиряется с положением. Следовательно, имеется разница между плебисцитарным и парламентским отбором лидеров. Но существование парламента поэтому нельзя назвать никчемным. Ибо по отношению к (фактически) цезаристскому доверенному лицу масс парламент в Англии обеспечивает 1) устойчивость и 2) контролируемость его могущества; 3) поддержание граждански–правовых гарантий его власти; 4) упорядоченную форму политической репутации политика, добивающегося доверия масс в рамках парламентской работы, и 5) мирную форму элиминации цезаристского диктатора, когда он утрачивает доверие масс. Но то, что как раз значительные политические решения, в том числе и более всего при демократии, принимаются индивидами, — это неизбежное обстоятельство обусловливает то, что демократия масс с эпохи Перикла всегда платит за свои позитивные достижения серьезными уступками цезаристскому принципу отбора лидеров. В крупных американских коммунах, например, коррупция была обуздана только плебисцитарными муниципальными диктаторами, которых доверие масс наделило правом самостоятельно комплектовать комитеты своей администрации. И повсюду массовым демократическим партиям — если они считали своим долгом решение значительных задач — приходилось более или менее безоговорочно подчиняться лидерам, располагавшим доверием масс.