Assassin's Creed. Кредо убийцы - Голден Кристи - Страница 5

Как и вежливое равнодушие Каллума Линча.

– Тебе не нравится Библия? – спросил отец Реймонд, понимая, что вопрос риторический.

Кэл неопределенно покачал головой.

– Я могу что-то сделать, чтобы облегчить твою душу?

Отец Реймонд не надеялся услышать ответ, но, к его удивлению, Кэл заговорил:

– Есть такое стихотворение… мне мать его часто читала, «После сбора яблок» называется.

Священник порадовался, что его первая профессия дает ему возможность выполнить последнюю просьбу человека, приговоренного к смерти. Господь прозорлив и добр! Священник кивнул:

– Я знаю это стихотворение. Роберт Фрост написал.

И он начал читать.

Оно не пользовалось такой широкой известностью, как «Остановившись в лесу снежным вечером» или «Огонь и лед». Но именно это стихотворение более других нравилось самому отцу Реймонду. По странному и печальному совпадению оно подходило заключенному.

Священник читал тихо и с нежностью. И лестница, упоминавшаяся в стихотворении, казалась ему лестницей на небеса, а бочка, которую никак не удавалось наполнить яблоками, наводила на мысль о жизни, которая обрывалась так рано.

Как жизнь того, кого убил Каллум Линч; как скоро оборвется и его собственная жизнь.

Забряцали ключи в дверях, и священник замолчал. Дверь открылась.

Время пришло.

Будь это рядовой визит, отец Реймонд попросил бы разрешения закончить чтение. Но это был не тот случай. Пришло время смерти, и люди, даже служители Всевышнего, должны были отступить в сторону.

Кэл встал. Встал и отец Реймонд. По крайней мере, он проводит заключенного до камеры смерти и останется с ним до конца, пока душа не покинет тело.

Куда душа отправится после – отец Реймонд не брался предсказывать.

На ноги Кэлу надели браслеты с цепью, и он звенел ею, когда шел до камеры смерти по коридору – казалось, бесконечному, но в действительности короткому.

Священник не закончил стихотворение. Не беда. Кэл знал его наизусть и про себя дочитал до конца, вспоминая запах осенних яблок и приближающейся зимы.

Он не думал о столе, на который его уложили и пристегнули ремнями, в мыслях он был там, где чувствовал себя защищенным и безмятежным, где в окно светит солнце, где остановилось время, и ему семь лет, и она жива. Ее голос тихий и нежный, от нее исходит тепло, когда он доверчиво прижимается к ней и чувствует тонкий запах лавандового мыла. Эти грезы, как и стихи, давали забвение.

Ремни стянули ноги и грудь.

Забвение было иллюзией, и защищенность была иллюзией. Тот окровавленный кинжал навсегда вошел ему под ребра и лишил его чистой и безгрешной жизни.

В стихах говорилось о погружении в сонную зимнюю безмятежность, долгий сон до весны. Но сейчас он погружался в иной сон. Он был в камере смерти.

Ему перетянули руку, чтобы набухли вены. Он бывал в больницах и видел, как делают внутривенные инъекции. Но ему собирались вводить не лекарство, а яд, который учащенно забившееся сердце быстро разнесет по всему телу.

Вытянутые вдоль стены окна открылись. Кэл скосил глаза, но надзиратель сам встал прямо перед ним. Заговорил четко, без эмоций, даже как-то скучающе. «С какой стати ему выражать эмоции? – с ожесточенной горечью подумал Кэл. – Слишком часто он произносит эти слова. Только за этот год здесь казнили человек десять, а то и больше».

– Каллум Линч признан виновным в совершении убийства и приговорен к смертной казни, которая приводится в исполнение сегодня, двадцать первого октября две тысячи шестнадцатого года. Желает ли заключенный сделать последнее заявление?

«С днем рождения, будьте вы прокляты!»

На короткое счастливое мгновение ненависть и злоба отогнали страх перед черной бездной, мелькнула дерзкая смелость, призрачная надежда проснуться за той чертой.

– Скажите моему отцу, что увидимся в аду.

Может быть, тогда он получит ответы.

Стол медленно наклонился, и Кэл уставился в потолок. Это медленное, механическое движение стола вдруг сделало то, что не удалось до этого ни священнику, ни «прогулке» по коридору до камеры смерти, ни последним словам надзирателя.

Смерть стала реальностью.

Он мгновенно покрылся потом, холодным и липким. Дыхание судорогой сотрясало грудь, он не мог отделаться от жуткого соблазна повернуть голову и смотреть, как смерть прозрачной жидкостью втекает по трубке в его руку.

Она холодом обожгла его вены и с каждым ударом колотившегося в груди сердца быстро расходилась по телу.

«Мое тело убивает меня», – пронеслось в голове Кэла.

Вспыхнула злоба и тут же погасла, уступив место холодному осознанию: поздно что-либо менять, поздно драться, хвататься за нож, поздно вскакивать и убегать, поздно все, остается только душераздирающая тоска – и сожаление, и слова, которые звенели в мозгу, в каждой клетке тела:

«Я не хочу умирать!»

Кэл приподнял голову, чтобы посмотреть на тех, кто за стеклом наблюдал, как человек умирает у них на глазах. Суровые непроницаемые лица. Старые, с глубокими морщинами, застывшие, словно их высекли из камня.

Но среди этих каменных лиц было… одно.

Тело Кэла перестало ему подчиняться, оно начало коченеть. Он больше не мог пошевелить головой и закрыть глаза, из которых текли слезы.

Это было последнее, что видел Каллум Линч перед тем, как погрузиться во мрак, – овал женского лица, проступавший из густой тени. И последняя мысль: «Сам ангел смерти?»

Глава 3

«Я умер, – подумал Кэл. – Я умер. Ад – это белая пустота».

Сквозь ресницы свет бил в глаза. Кэл осторожно открыл их и обвел взглядом окружающее пространство. Все расплывалось, глаза больно жгло, будто в глазницы вставили раскаленные угли. Все тело было холодным, и только одна рука оставалась теплой, словно кто-то держал его за руку. Замелькали картинки: теплый солнечный свет, негромкий смех, мама обнимает его и шепчет на ухо строчки из стихотворения о сборе яблок.

Перед ним появились очертания лица, то расплываясь, то обретая четкость. «Тот ангел, что явился перед смертью?»

Кэл снова погрузился во мрак и снова пришел в себя. Почувствовал едва уловимый больничный запах. Запах чистоты и холода, и белые стены дышали холодом, и свет был холодным.

Кэл не был уверен, что на небесах пахнет антисептиками. «Это больница», – возникла мысль.

Возможно, что-то пошло не так, как надо… или так, как надо. Возможно, в последний момент позвонил губернатор штата и, извинившись, отменил приговор. Иглу вынули из вены, и смертельный яд не успел дойти до сердца. Его взгляд скользнул по какому-то белому медицинского аппарату с разноцветными световыми индикаторами и вдруг столкнулся с невероятно голубыми глазами ангела, который наблюдал за Кэлом, когда он умирал в камере смерти.

Во всем белом, с черными короткими волосами и фарфоровой кожей, даже маленькая родинка на лбу ее не портила, а придавала особое очарование. Она нежно улыбнулась ему. Не веря своим глазам, Кэл потянулся рукой к ее щеке, чтобы убедиться в ее реальности.

Она мягко перехватила его руку, и он почувствовал ее теплые сильные пальцы.

– Я доктор София Риккин.

У нее был мелодичный голос с легким акцентом. Он не мог определить – английским или французским. И это еще больше делало ее похожей на пришельца из другого мира. Она еще что-то говорила, но его внимание включилось только на словах: «Вчера в шесть часов вечера тебя казнили и признали мертвым. И теперь для всех, кто тебя знал и любил, ты не существуешь».

Сердце в груди забилось: «Я жив. Но я все еще в плену. Надо бежать».

Тело было вялым и непослушным, но он заставил его подчиниться своей воле. Неуклюже выдернул из вены на правой руке иглу капельницы; рыча, упираясь ногами в пустоту, попытался встать с медицинской кровати. Ангел – доктор София Риккин – и не думала его останавливать, только ее большие голубые глаза смотрели на него с тревогой.