Час ведьмовства - Райс Энн - Страница 44

Но мысль о том, что произошедшие с ней события могли быть кем-то спланированы и имели какое-то определенное, специфическое значение, выходила за рамки ее понимания. Роуан всегда считала – и это приводило ее в ужас, – что причиной всему ее одиночество, изнуряющий труд, лихорадочное стремление внести разнообразие туда, где оно едва ли возможно. Как будто пытаешься рисовать прутиком на поверхности океанских волн. Чем отличается она от прочих людей в мире, от маленьких человечков, строящих свои маленькие планы, которые через несколько лет обращаются в ничто и теряют всякий смысл? Хирургия столь сильно притягивала Роуан прежде всего потому, что позволяла поднимать на ноги даже тех, кого окружающие уже причислили к покойникам. Она, доктор Роуан Мэйфейр, прогоняла смерть и возвращала людей к жизни, и те искренне благодарили ее. В этом состояла единственная подлинная ценность существования. «Спасибо, доктор! Мы никогда не думали, что она снова сможет ходить» – за такие слова Роуан готова была отдать все, что угодно.

Но если говорить о какой-то великой жизненной цели… предназначении, ради которого необходимо вернуться в мир живых… Каково было предназначение женщины, скончавшейся при родах от удара и уже не слышавшей, как кричит ее новорожденный ребенок в руках у врача? А в чем состояло предназначение мужчины, сбитого пьяным водителем на пути из церкви домой?

Вот у того человеческого зародыша, которого ей довелось однажды видеть, действительно было предназначение. Зародыш жил и дышал, глаза его оставались закрытыми, маленький ротик напоминал рыбий. От его ужасно несоразмерной головы и крошечных ручек во все стороны тянулись провода. Этот нерожденный человечек спал в специальном инкубаторе в ожидании момента, когда его ткани понадобятся для пересадки, а двумя этажами выше ждал пациент, которому должны были сделать пересадку.

Тогда Роуан сделала для себя важное и страшное открытие. Оказывается, вопреки всем законам, в недрах громадной клиники можно искусственно поддерживать жизнь маленьких человеческих зародышей, а потом по своему врачебному усмотрению отрезать от них кусочки тканей, чтобы помочь, скажем, пациенту с болезнью Паркинсона, который к тому времени успел прожить на этом свете шестьдесят лет и которому для продолжения существования необходимо пересадить ткани недоношенного плода. Так вот, если это называется предназначением, Роуан предпочитает оперировать огнестрельные раны. Чего-чего, а такой практики на отделении экстренной помощи хватало с избытком.

Роуан никогда не забудет холодный мрачный день накануне Рождества, когда доктор Лемле вел ее по пустынным коридорам Института Кеплингера.

– Вы нужны нам здесь, Роуан, – говорил он. – Я хочу, чтобы вы работали здесь, и с легкостью могу организовать ваш переход из университета. Я знаю, что нужно сказать Ларкину. А сейчас покажу вам нечто, что способны понять и оценить вы, но не Ларкин. В университете вы такого не увидите.

Увы, она не сумела. Точнее, к своему ужасу, слишком хорошо поняла и оценила.

– Строго говоря, то, что находится перед вами, не является жизнеспособным…

Так начал тогда свои объяснения доктор Карл Лемле, чьим блестящим умом, дерзкими планами и даром предвидения столь восхищалась Роуан.

– Это существо не является даже живым. Оно мертво, совершенно мертво, ибо мать избавилась от него посредством аборта в нашей же клинике, этажом ниже. А значит, этот зародыш не человек, не личность. Но кто сказал, что мы должны выбросить его, как выбрасывают ампутированные конечности? Ведь мы знаем, что, поддерживая жизнь в этом крошечном тельце и других, подобных ему, мы обретаем золотую жилу: уникальнейшие ткани, обладающие высоким уровнем приспособляемости, универсальные по степени совместимости, в корне отличающиеся от всех остальных человеческих тканей. При нормальном процессе развития плода эти бесценные клетки неизменно отторгаются. Но в данном случае о нормальном развитии не идет и речи, поскольку мать обрекла это существо на гибель. А ведь благодаря его клеткам мы можем совершить такие открытия в области неврологической трансплантации, что «Франкенштейн» Мэри Шелли превратится в сказочку для чтения перед сном.

Да, все обстояло именно так. Утверждение Лемле о возможности в недалеком будущем производить полную пересадку мозга трудно было подвергнуть сомнению. Достижения медицины позволят спокойно извлечь этот орган мышления из какого-нибудь старого, изношенного тела и пересадить в новое, жизнеспособное и сильное. В перспективе врачи научатся даже выращивать новые мозговые ткани и в случае необходимости оказывать помощь природе.

– Видите ли, Роуан, важнейшим достоинством тканей нерожденного плода является то, что после пересадки они не отторгаются организмом реципиента. Признайтесь, понимаете ли вы всю значимость подобного открытия? Вы только представьте: совсем крошечный фрагмент ткани зародыша – считанные клетки – пересаживается в глаз взрослого человека, где клетки продолжают расти и развиваться, приспосабливаясь к новым для себя условиям. Боже мой, разве вы не понимаете, что это позволит нам участвовать в процессе эволюции? А ведь мы еще только в самом начале…

– Не мы. Вы, Карл.

– Роуан, вы самый выдающийся хирург из всех, с кем мне когда-либо доводилось работать. И если только вы…

– Я на это не соглашусь! Я никогда не стану убийцей.

«И если я не выберусь отсюда как можно скорее, то начну кричать, – мысленно добавила Роуан. – Я должна уйти, потому что уже совершила убийство».

Тем не менее это действительно цель. Как они говорят, цель, взятая по максимуму.

Разумеется, Роуан нигде и словом не обмолвилась об экспериментах Лемле – не позволила корпоративная врачебная этика. Да и по силам ли обыкновенному стажеру бороться против столь известного и влиятельного мэтра медицины?! Поэтому она просто отошла в сторону.

Позже, когда они пили кофе, сидя возле камина в ее доме, и огоньки рождественской елки отражались в стеклянных стенах, Лемле вернулся к этой теме:

– Знаете, Роуан, а ведь опыты на живых человеческих зародышах проводятся повсеместно. В противном случае не возникла бы необходимость в издании закона, запрещающего подобные эксперименты.

Конечно, в предложении Лемле не было ничего удивительного. А вот соблазн казался слишком уж сильным. По сути, сила искушения была почти равна силе отвращения, испытываемого Роуан. Какой исследователь – а нейрохирург всегда исследователь в полном смысле этого слова – не предавался подобного рода мечтаниям?

После того как Роуан посмотрела фильм о докторе Франкенштейне, ей вдруг захотелось оказаться на месте того безумца-ученого – работать в собственной лаборатории, в горах… Действительно, как интересно было бы увидеть результаты собственных экспериментов! Но для этого необходимо относиться к живому человеческому мозгу как к лабораторному препарату, забыть обо всех заповедях и законах нравственности… А вот этого-то Роуан сделать не могла.

Посещение Института Кеплингера стало для нее кошмарным рождественским подарком. После беседы с Лемле преданность доктора Мэйфейр травматологической хирургии лишь возросла. Увидев маленького уродца, отчаянного пытавшегося дышать, Роуан словно сама заново родилась, обрела ясную целенаправленность в жизни и одновременно неизмеримую силу. В университетской клинике она буквально творила чудеса, и потому к ней обращались даже в самых, казалось бы, безнадежных случаях: когда мозговая ткань пострадавшего растекалась по носилкам или из проломленного черепа торчал лишь обух топора.

Возможно, искалеченный человеческий мозг виделся Роуан средоточием всех трагедий мира – свидетельством того, как жизнь снова и снова подвергается сокрушительному нападению со стороны жизни. Когда Роуан приходилось убивать – а ей и в самом деле доводилось это делать, – ее действия травмировали мозг другого человека, разрушали его ткани и клетки. Похожую картину она часто наблюдала у лежащих перед ней на операционном столе пациентов, чьих имен она даже не знала. А тем, кого убила сама Роуан, никто и ничем помочь уже не мог.