На росстанях - Колас Якуб Михайлович - Страница 40

Впереди постукивает, погромыхивает, словно пересмеивается и переговаривается с рельсами, дрезина, и этот веселый разговор отражают стены леса, что стоит рядом с железной дорогой. Едут рабочие, полешуки-хлопцы. Они весело перебрасываются шутками и крепко налегают на толстые палки-рычаги, подгоняя дрезину. Где-то в стороне звонко и музыкально выводит трели пастушья труба; болота подхватывают ее голос и несут его далеко-далеко вдоль кромки леса. Золотой пожар солнца заливает верхушки деревьев.

Учитель подходит к переезду и сворачивает на знакомую лесную дорогу. Некоторое время он идет среди молодого сосняка. Вот и круглая полянка, где он когда-то встретил панну Людмилу. Отсюда уже близко деревня. Но утро такое славное, в лесу так хорошо, что он садится на пенек и слушает, как поют дрозды, как где-то на краю леса кукует кукушка. Он думает, чем займется теперь, когда так много свободного времени, долго ли пробудет еще в школе. Вероятно, долго и во всяком случае не будет спешить, пока здесь остается еще и Ядвися. Чем ближе он к ней, тем ярче встает перед ним образ этой славной девушки. С новой силой оживает в груди все, чем он жил последнее время. Лобанович поднимается и идет дальше.

Дорога выходит из леса на гать. За гатью видны Сельцо, корчма старого Абрама, часовенка, высокие дикие груши. За деревней, подняв неподвижные крылья, все в той же позе неподдельного изумления стоят две ветряные мельницы. Учитель проходит гать, минует корчму и через несколько минут открывает дверь и входит в кухню.

Возле печи с ухватом в руках стоит сторожиха, переставляет горшочек.

- День добрый, бабка!

- День добрый, паничок! - приветливо отвечает бабка. - Разве же, паничок, вы пешком пришли?

- Да, бабка, на паре своих приехал.

- Любите вы ходить, паничок. Лучше бы товарного дождались и до разъезда доехали.

Лицо у бабки озабоченное и словно чем-то опечаленное.

- Как же вам там, паничок, бог помогал? - спрашивает она.

- Хорошо, бабка. Хлопцы отлично сдали экзамены. Можно сказать, лучше всех других школ.

Бабка веселеет. Видно, и ей приятна эта новость, и она искренне рада ей. Но вскоре снова ее лицо отчего-то становится грустным, и она тихо вздыхает.

- Что ты, бабка, вроде как зажурилась чего-то?

- Нет, ничего, паничок, - отвечает она.

Лобанович идет в свою комнатку, раздевается. Следом за ним входит туда и бабка.

- Может, вам чайку, паничок, поставить?

- Поставь, пожалуй, - соглашается учитель.

- Уехала наша паненка, - уже совсем печально проговорила бабка.

Лобанович почувствовал, как сжалось его сердце. Несколько мгновений он молча смотрит на бабку. На душе у него становится тяжело-тяжело.

- Уехала, паничок, уехала! Вчера и уехала. Еще сюда забегала. "Кланяйся, говорит, бабка, своему паничу!" Уехала, паничок, - печально повторяет бабка.

- Ну что же, - стараясь казаться спокойным, говорит Лобанович. - Может, ей там лучше будет.

- Ну, пойду самовар ставить.

Бабка выходит. Учитель остается один, садится возле стола, сжимает руками голову и крепко задумывается.

Уехала!..

Он повторяет про себя это слово, стараясь вдуматься в его смысл. Обыкновенное, простое слово, а сколько горя и печали для его сердца в этом слове!

Уехала!.. Даже не простилась с ним. А как много хотел он сказать ей в эти последние дни! Почему так случилось?

Он встает и идет в другую свою комнатку, смотрит в окно на дом, на палисадничек пана подловчего, на крыльцо, обвитое диким виноградом. На этом крылечке он видел ее последний раз. А теперь ни там, ни в доме ее нет. Там теперь пусто, и всюду стало пусто.

Улица живет своей обычной жизнью. Две женщины-полешучки, одетые по-праздничному, о чем-то разговаривают, остановившись посреди улицы. На завалинке возле дома старосты сидят мужчины с трубками, через улицу перебегают свиньи и вспугивают веселую стайку воробышков. Все это сейчас так неинтересно, так далеко от него и так чуждо ему.

Он ощущает страшное одиночество. Что-то перехватывает ему горло. Тяжело, невыразимо тяжело!

Лобанович подходит к столу, берет бумагу, чернила, склоняется над листиком бумаги и задумывается. Надо написать ей, надо излить всю свою печаль. Он думает, как обратиться к ней, как назвать ее, но не находит соответствующего слова и пишет:

"Вас уже нет. Вы уехали, вместе с собой забрали все, что связывало меня с этим местом, с этим уголком Полесья. Теперь он мертв для меня, ибо все то, что придавало ему красоту и очарование, забрали вы. Я здесь один, все здесь стало немило мне, словно то, что прежде привлекало и манило меня, умерло и исчезло. И только теперь я почувствовал свою великую утрату. Мне так хотелось увидеть вас, услышать ваш голос, смех, глубоко заглянуть в вашу душу и узнать, какое горе лежало в ней. Теперь же, когда я пишу это письмо, я хочу только принести вам благодарность за то, что вы украсили мою жизнь здесь, что вы были той ясной, чистой звездочкой, которая светила мне в этом мраке жизни, радовала меня и спасала от разной грязи, и если во мне сохранилась живая искра, то только благодаря вам... "

Учитель перечитал написанное. "Все не то, все получается не так, как хотелось бы". Он задумался. "А куда посылать?" - спросил он себя и не мог дать ответа.

Бабка принесла самовар.

- Чай готов, паничок, выпейте да отдохните, ведь вы же с дороги.

- Хорошо, бабка, сейчас буду пить.

Он вышел во двор.

Бабка, глядя на него, покачала головой: "По Ядвисе тоскует".

Взглянув на молодую грушу, Лобанович заметил, что верхушка ее сломана и печально склонилась к земле.

"Это она сломала, - подумал учитель. - Зачем она это сделала? Неужто она хочет, чтобы я выкинул ее из сердца?"

Еще сильнее охватила его тоска. Он хотел срезать надломанную верхушку.

- Э, все равно! - проговорил он и отошел от деревца.

Спать в этот день он не ложился. Начал перебирать книги, складывать бумаги, приводить их в порядок. В одной книге нашел небольшую записочку, узнал почерк Ядвиси. Она писала:

"Прощайте. Я нарочно постаралась, чтобы вы меня здесь не застали, хотя мне и хотелось еще хоть раз, последний раз, увидеться с вами. Но я подумала: все равно ехать мне надо, а уезжать, зная, что вы здесь, рядом, мне было бы еще тяжелее... Панна Людмила ждет вас, зайдите к ней".

И это все.

Лобанович молча смотрел на небольшой листок бумаги. Даже не написала, куда едет, и не подписала свое имя...

И почему все так кончилось? Почему? И неужели это конец?

Он еще долго сидел погруженный в раздумья. На глаза набегали слезы. Затем он свернул письмо Ядвиси вместе со своим и положил в карман.

Под вечер пришел староста принять школу. Лобанович объяснял ему, где какие документы и что он сдает. Староста ничего не понимал, но делал вид, будто ему все эти дела хорошо знакомы.

На следующий день Лобанович написал прошение о переводе в другую школу и стал собираться в дорогу. Бабка часто входила в комнату и, как родная мать, подбирала за ним разные вещи.

- Разлетаются мои голубки, - тихо промолвила бабка. - Не вернетесь вы, паничок, сюда! - И она в глубокой печали подперла рукою щеку.

Вечером, провожая учителя, бабка заплакала.

Усаживаясь на подводу со своими двумя чемоданчиками, учитель мысленно проговорил:

"Одна глава книги прочитана и закрывается! Ну что ж, двинемся дальше!"

Минск, 1921-1922

КНИГА ВТОРАЯ

В ГЛУБИНЕ ПОЛЕСЬЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В РОДНЫХ КРАЯХ

На простор, на широкий простор!

Я люблю родные просторы, люблю их необозримые розовато-синие дали, полные жизни, бесконечного разнообразия красок земли и неба, где так много раздолья для твоих глаз, где молчаливые дали, окутанные тоненькой синеватой дымкой, думают какую-то извечную свою думу и так сильно влекут, манят заглянуть за светлую завесу их мудрости, познать их тайны. Я люблю эти дали, где ласково-приветливое солнце рассыпает свои улыбки и так нежно проводит метелочкой своих лучей по лицу земли и легкий ветерок колышет на ветвях зеленые листья, расчесывает и путает косы кудрявых сосен и качает над полем серебристо-серую рожь, мгновенно меняя, переливая ее живые, подвижные тени, словно выкатывая из земли дымчато-льняные бесконечные, безостановочные волны.