На росстанях - Колас Якуб Михайлович - Страница 37

- И панна Людмила, с другой, - подсказала Ядвися.

- Что вы меня все панной Людмилой попрекаете?

- Я не попрекаю и не думаю даже, но панне Людмиле очень понравилась эта легенда.

- А вам она понравилась?

- Если бы она для меня была рассказана, тогда и мне понравилась бы, а чужое любить - только сердце травить.

- Ну, вы меня, панна Ядвися, хотите рассердить, но вам это не удастся. А пока что до свидания.

Лобанович задержал ее руку в своей и с едва скрытой просьбой в голосе сказал ей:

- Вы не уедете, пока я не вернусь?

- Когда я поеду, я и сама не знаю. Может быть, и совсем не поеду.

- А вы под поезд не будете бросаться? - тихо Спросил он усмехаясь.

- Не буду, - еще тише проговорила она, оглянулась и опустила глаза.

Он мгновенно наклонился к ней и поцеловал крепко-крепко. И, пьяный от этого поцелуя, быстро вышел из палисадника. А Ядвися сидела, наклонив голову, и о чем-то глубоко-глубоко задумалась.

В воскресенье утром, на восходе солнца, учитель со своими учениками, проведя ночь на станции, садился в вагон. Пробило три звонка, громко и отрывисто отозвался паровоз, нарушая утренний покой бесконечных болот, и поезд сдвинулся с места. С шумным шипением выпуская пар, все быстрее и быстрее бежал паровоз, и в какую-то своеобразную, глухую музыку сливался топот тяжелых ног поезда.

Лобанович стоял возле открытого окна. Приятно и радостно волновали его сердце новые картины Полесья и размашистый бег поезда. Быстро уходила назад станция с высокой водокачкой, скрываясь за свежей зеленью деревьев. Рассыпая сноп золотых стрел, выплывало солнце из-за края земли над просторами зеленого полесского моря. Быстро возникали и убегали все новые и новые картины этого зачарованного края. Болота с густыми зарослями лозняка, жерухи и молодой осоки расстилались широкими круглыми равнинами, по краям которых еле виднелись зубчатые темные полоски лесов. Болота кончались, вдоль дороги вставали высокие стены бора, дремучий бор сменялся веселыми полянками; то здесь, то там виднелись на них человеческие жилища, и бревна строений, освещенные солнцем, казались морщинами на чьей-то многодумной голове. Почти все полянки были окружены венком пышно-зеленого сосняка на желтеньком песочке. Уютом, лаской, покоем веяло от этих сочных сосенок, от этих людских строений. А как заманчиво и красиво извивались и бежали в сосняк колеи деревенских дорожек и тропинок, по которым лишь изредка прокатится крестьянская телега! А сколько самобытной красоты в этих одиноких развесистых дубах, разбросанных по краям леса, и в этих пышно разросшихся соснах в поле! Чем-то родным, милым, давно знакомым веяло от бархатных скатертей молодого жита и от нежных бледно-зеленых всходов ранних овсов.

Лобанович стоял возле окна как зачарованный и не мог оторвать глаз от самобытных картин Полесья, полных невыразимой красоты и жизни, стоял до тех пор, пока поезд не стал приближаться к той станции, где нужно было выходить.

Вышли из вагона и пошли искать школу. Она была не очень далеко от станции, и искать ее пришлось недолго. Три ученика и учитель взошли на крыльцо школы и остановились.

Школа была заперта. Лобанович постучал, обождал немного, но никто не отзывался. Постучал еще раз. Снова никто не откликнулся. Наконец Лобанович заметил звонок, позвонил. Где-то внутри здания открылась дверь, и послышались шаги, довольно решительные, и из-за двери чей-то голос строго спросил:

- Кто?

- Тельшинская школа.

Дверь сразу же открылась, показалась фигура хозяина - учителя. Трофим Петрович Гринько, мужчина лет тридцати пяти, только что умылся. Волосы его были причесаны набок, одна дуговидная прядь волос торчала над лбом и придавала Трофиму Петровичу вид ученого человека, а редкие длинные усы - вид строгого учителя.

- Что же это так рано? - спросил Гринько, познакомившись и поздоровавшись с Лобановичем.

- Пускай ребята осмотрятся и познакомятся со школой. Времени у нас хватает, - ответил Лобанович.

- И то правда, - уже более мягко проговорил Гринько. Как видно, в этом ходе молодого учителя Гринько признал некоторую долю педагогической стратегии и сразу проникся к нему уважением.

Учеников ввели в школу.

- Вот здесь можете сидеть, ходить и спать, - сказали им учителя, а сами пошли в комнату Гринько.

Квартира здешнего учителя обращала на себя внимание своей чистотой и убранством. Висевшие на стенах фотографии, картинки в красивых рамках, мягкая, обитая красным плюшем мебель, коврик возле стола, красивая скатерть - все говорило о том, что Гринько жил паном. У него было целое хозяйство: десятины три огорода, столько же сенокоса, корова, свиньи, по двору ходила разная птица под внимательным и заботливым наблюдением хозяйки. Лобанович в сравнении с Гринько был горький пролетарий. Ознакомившись с его квартирой, Лобанович уже без уважения посмотрел на свой сюртук, который он купил у Курульчука за два рубля с полтиной и в котором очень смахивал на местечкового раввина, особенно сзади.

XXXIV

Около восьми часов утра начали съезжаться ученики других школ. То один, то другой учитель с кучкой своих воспитанников всходил на крыльцо и шумно вводил их в школьный зал. Здесь он давал разные инструкции и заканчивал их обычно так:

- Только не надо труса праздновать. Гляди смело, отвечай храбро, руби сплеча - храбрость города берет!

Поддав таким образом жару, учитель заходил к Трофиму Петровичу, еще сохраняя на своем лице следы той отваги и решительности, которыми он только что начинял своих учеников.

Другие учителя, наоборот, долго оставались в школе возле учеников и объясняли им, где, в каких случаях нужно ставить тот или иной знак препинания, и вели даже предварительный экзамен. Оставшись одни, ученики понемногу начинали расшевеливаться, знакомиться друг с другом - часто при помощи кулаков, пинков, высмеивания одних другими и придумывания кличек, прозвищ.

Обычно на экзамены собиралось пять-шесть школ. Лобановичу интересно было наблюдать учителей разных типов. Они отличались друг от друга и по своему внешнему виду. Тут можно было встретить прилизанного франта, ловкого и галантного кавалера; были и относившиеся с явным пренебрежением к разным условностям общественного приличия - носившие длинные волосы, щеголявшие показным нигилизмом в знак протеста против своего бесправия и ничтожного положения в обществе. Были и такие, что все осмеивали, на все смотрели свысока и, прочитав Дрепера или Бокля, считали себя в высшей степени образованными и начитанными и на волостного писаря смотрели уже так, как ученый на какого-нибудь микроба. Люди же пожилые, женатые интересовались больше хозяйством и куском хлеба, чем школами и науками; это были люди покорные, считавшие своей обязанностью лишний раз поклониться начальству.

Само начальство - инспектор Христицкий - приехало час тому назад, но в школу еще не пришло. Христицкий остановился у священника-"академика" Прожорича, так как и сам он окончил духовную академию; у местного учителя инспектор ночевал только тогда, когда не было где приютиться.

Учителя сидели в кабинете Трофима Петровича и говорили о том о сем, преимущественно об экзаменах и об инспекторе. Одни считали его человеком, с которым еще жить можно, другие доказывали, что он придира, из каждого пустяка делает целое дело и вообще страшный бюрократ. Эти оценки в значительной степени зависели от того, какие были у того или иного учителя отношения с инспектором. Бросалась в глаза одна черта, общая для всех учителей, - это особый бледно-землистый цвет лица, который можно наблюдать только у тех, кто вынужден жить в подвалах и острогах. Делала их похожими друг на друга и специфическая семинарская закваска, которая с таким трудом выдыхается из учителя - воспитанника семинарии.

- Идет! - кто-то из учителей увидел в окно инспектора.

Все слегка вздрогнули, поправили манишки и галстуки, а Лобанович даже вскинул плечи, чтобы поднять свой "лапсердак", как успели назвать этот важный "официальный" род платья. Действительно, к одежде молодого учителя больше подходило слово "лапсердак", чем "сюртук", так как сшита она была на человека шириной с аршин в плечах и на полторы, а то и на целые две головы более высокого, чем Лобанович. Кроме того, на сюртуке виднелись кое-какие пятна, происхождение которых можно было бы объяснить неосторожно упавшими каплями верещаки [Верещака - белорусское национальное кушанье]. Тем не менее даже и такой "лапсердак" с чрезмерно низко опущенной талией все же больше соответствовал важности момента, чем какой-нибудь задрипанный пиджак деревенского учителя.