Сборник рассказов 'Дикие люди' - Иванов Всеволод - Страница 17

В юности Илья работал у сапожника подмастерьем. Однажды на площади били конокрада. Мужики кидали его кверху так, чтобы он падал на спину. Конокрад, дюжий цыган, падал грузно и каждый раз при падении визгливо кричал: "Аоеах!..", а затем басом: "Братцы, кончайте, ради бога!" Илья отложил колодку. "Куда ты?" - спросил его мастер. "А вот пойду дам раз в морду и прибегу". И действительно, Илья подбежал к цыгану, ударил его в рот, сплошь наполненный зубами, колодкой и вернулся. А теперь его военные сны вдруг прервались - он видел самосуд: его вскидывали в пыльный и тяжелый воздух, и какой-то мальчишка бежал к нему с колодкой в руках... И опять мелькали бегущие цепи солдат, и протяжный треск пулемета за каким-то далеким холмом.

Жена опять позвала его. "Иду, иду!" - ответил Илья. Собаки насторожились. Илья прислушался, но стука копыт не было слышно,- должно быть, всадник скакал еще далеко. Собаки залаяли радостными голосами, и Илье подумалось, что радуются они тому, что им есть на кого полаять. По ту сторону луга, на дороге, показался человек. У него была усталая и тяжелая походка, и рукой он делал так, как будто чертил в воздухе цифру шесть. С того времени, как Илья подвозил сюда лес и щебень, дорога сильно заросла: трава поднималась человеку выше колен. Он срывал травы, мял их в руках и откидывал. У ручья человек было остановился, потянул рукой сапог, но, увидав Илью, крикнул ему что-то неразборчивое: или от волнения или от усталости. И тогда напряженно-веселым голосом, осанисто выпрямившись, Илья отозвался:

- Здесь нету духана, милай!

Человек выпил воды и, проведя мокрой рукой по лбу, спросил:

- Ты Кочерга. Илья Александрович, будешь?

- Я.

- Письмо тебе.

- От кого ж письмо?

- От меня письмо. Сдавайся!

- Спалишь иначе?

- Зачем палить? Мужики засудят!

- Надоел я мужикам? Я - не конокрад, а, сказывают, разбойник,- сказал Илья.

В голосе его Филипп услыхал усталость и тревожную гордость. Филипп сказал с горечью (да он и на самом деле чувствовал горечь - то ли от усталости, то ли от чего другого):

- Надоел! Замучают тебя мужики. Лучше мне сдавайся!

- С мужиками приехал? - после короткого молчания спросил его Кочерга.

Филипп промолчал. Илья одним глазом повел на горы. Опять помолчали. Илья сказал с расстановкой:

- В избу, что ли, зайдем поговорить?

- И зайдем, если хочешь. Покажи дорогу.

Выбежали двое детей, черноглазых, похожих на цыган. Они с любовью смотрели на отца. Филипп поманил их пальцем, хотел было сказать: "Зачем ты их тут держишь?", но дети прервали его криком: "Тять, ты его убей!" И этот возглас и эти черномазые дети - все это походило на сказку о Соловье-разбойнике. В сенях пахло капустой и вениками, и в загоне мычал теленок. Глядя на черноглазых детей, которых гладил Илья, Филипп почему-то подумал, что жена-то, должно быть, у Ильи и впрямь раскрасавица. Илья сконфуженно улыбнулся и, раскрывая дверь в избу, сказал:

- Жена их глупостям всяким учит. В школу пора, да далеко, видишь, живу. В избе-то веселей разговаривать, а?

- И в избе тебе меня не кончить,- вдруг резко сказал Филипп.

Илья вздрогнул и угрюмо улыбнулся:

- Что ты - заговоренный? Да и зачем мне тебя убивать? Пустяки про меня болтают, а я скотоводством живу,- и он указал в окно на коров, бродящих на необычайно зеленом лугу.

Филипп сел за стол. Вошла черноглазая рослая женщина и, скрестив руки на животе, остановилась у порога. На ней была длинная шаль с рваными кистями и туфли на высоких каблуках. Она смотрела на Илью со злостью. Тот ей махнул рукой - "уходи, дескать!", она все стояла, и лицо ее лишь сжалось так, как будто она приготовилась к удару.

- Жена, что ли?

- Жена,- глядя в сторону, ответил Илья.

- Квасу не принесет?

- Квасу? Какой же тебе на Кавказе квас? Здесь вино пьют.

- Как же ты - без квасу?

- У меня-то квас есть. Даша, принеси ему!

Женщина вышла. Филипп вынул из-за пазухи револьвер и положил его на стол. Илья все еще смотрел в окно.

- Это - не против тебя, Кочерга; это - против твоей души, для охраны, чтобы тебя мужики не усамосудили.

- Не страшны мне самосуды!

- А кто тебе страшон?

- Ты бы поменьше говорил.

Женщина принесла кринку. "Уходи!" - сказал ей Илья и замахнулся. "Ну, бей, бей!" - прошептала женщина. Илья вздохнул: "Уйди ты, ради бога!" "Ради бога?" - прошептала она укоризненно и ушла. Филипп хлебнул квасу. Квас был кислый и густой, видимо, со дна.

- Ну, сдавайся и кайся,- сказал Филипп.

Илья опять вздохнул.

- Усамосудят.

- Зачем усамосудят? Судить будут законно!

- Ты думаешь, есть еще справедливость?

Филипп ответил уверенно:

- Есть.

- А что же ты со мной сделаешь, если я сдамся?

- Вот и поведу тебя в милицию.

Илья передернул плечами.

- К мужикам поведешь? Знаю...

- Я тебя тропами поведу, мимо мужиков, а в милиции тебя возьмет Франц, закует или свяжет и ночью тебя в город, к правительству доставит. И будут тебя судить по всем законам.

Илья был, по-видимому растроган. Когда он обернулся к Филиппу, тот увидал на глазах его слезы. Слезы были мелкие и какие-то рассыпчатые. Филиппу неприятно было их видеть. А Илья слабел все больше и больше. Он был тронут и тем, что сдается не взрослому человеку, а юноше, растроган и тем, что в городе его будут судить по законам, и люди услышат его покаяние в гордости и пожалеют его. Приятный лиловый туман застилал его глаза. Он чувствовал во всем теле возрастающую бодрую негу, и ему казалось, что через некоторое время новые неожиданные мысли посетят его голову. Ему помнилось, что в дверях показалась было жена, но, увидав его новое лицо, содрогнулась от непередаваемой ненависти и презрения. И слезы, показавшиеся у ней на глазах, ясно говорили, что она всего от него ждала, но только не такой великой подлости.

Филипп спросил высоким, несвойственным ему голосом:

- Сдаешься, Кочерга?

- Сдаюсь! - ответил Илья и поднялся из-за стола.

Он подошел к крюку дверей и протянул руку, чтобы взять фуражку.

В сенях завыли дети.

Дверь была окрашена белой краской, недавно окрашена. Краска лежала рыхлым и неправдоподобным белым слоем.