Рыцари свастики - Ломейко Владимир Борисович - Страница 4

Опыт истории учит — демократия без фюрера как судно без руля. Исключить из политики сильную личность, значит лишить народ мужской силы. Нельзя противопоставлять демократию и фюрера, ибо идеальный фюрер всегда демократ, а идеальный демократ является фюрером.

Это мое кредо. Так думаю я, и так думают мои друзья. В таком духе я учу молодежь и верю, что тем самым я служу моему народу и моему государству. И пусть меня осыпают камнями и проклятиями, я не откажусь от моей веры. Из-за этой упрямой веры я публикую свои мысли в «Национ Ойропа». И если нужно, я готов за свою веру испить чашу с ядом. Я не скрываю своих принципов. И если кто-то укажет на меня пальцем и воскликнет: «Он сам называет себя неофашистом! Он открыто объявляет себя сторонником теории «земли и крови», он выступает в поддержку фюрерства!», тогда я не побоюсь сказать: «Если все это называется неофашизмом, значит я — неофашист!»

— Ну и демагогия! — растерянно и зло произнес Биркнер. — Что ты скажешь по этому поводу, Хорст?

— Для меня ясно одно, — твердо сказал Вебер, — этот тип, как его там… Карл Реннтир, убежденный неонацист, который разыгрывает из себя оскорбленного националиста. Весь его пафос не стоит и выеденного яйца. Но это для тех, кто давно раскусил таких субчиков. А ведь еще осталось немало «старых борцов», есть еще огромное мещанское болото, для которого такие речи словно песни сладкоголосых сирен. И кроме того, неопытная молодежь, которая сгорает от готовности к самопожертвованию. Но никто не требует от них этих жертв, и только господа реннтиры толкуют им о зове крови, о чистоте расы, о фатерлянде, в служении которым они видят высший смысл жизни.

К столику, за которым сидели Биркнер и Вебер, подошла официантка и поставила поднос с двумя чашками кофе и бутылкой красного вина.

Вебер вопросительно посмотрел на нее.

— Это вам прислал господин, сидевший вон за тем столом, — сказала она, показав рукой в противоположный угол.

Оба недоуменно посмотрели в том направлении, но столик был пуст.

— Странно, однако, — протянул Вебер и взял в руки бутылку.

На подносе лежал небольшой конверт с надписью: «Господину Биркнеру, лично».

— Смотри, Вальтер, у тебя есть не только противники, но и поклонники. Это становится забавным.

Биркнер вскрыл конверт и достал записку.

«Горячий привет от ваших читателей!» Он перевел взгляд на этикетку. «Шато ля тур дю коз».

— На пол! — заорал он и толкнул Вебера.

В зале раздался оглушительный грохот…

«Вы не одиноки, господин Реннтир»

— Господин Реннтир, с вами будет говорить инспектор министерства по делам культов господин Грюне. — Голос секретарши, сухой и корректный, казалось, принадлежал магнитофонной ленте из лингафонного кабинета: произношение было настолько безупречным, что Реннтир не смог уловить, уроженкой какой местности она была. Это вызвало досаду. Он гордился своими безупречными лингвистическими способностями и тонким слухом. Близкие друзья знали, что он имел две награды за особые заслуги перед гестапо. В 1940–1941 годах Реннтир работал в особом Отделе гестапо: в его задачу входила проверка биографических данных политических заключенных. Он научился безошибочно определять по произношению уроженцев любой местности. «С точностью до пятидесяти километров», — имел обыкновение говорить Реннтир.

Редкие лингвистические способности господина Реннтира стоили жизни многим немецким коммунистам. Гестапо умело ценить опыт таких работников.

«Старею», — недовольно подумал про себя Реннтир, не угадавший, откуда родом была телефонная собеседница.

— Господин Реннтир? Говорит Грюне, — раздалось в трубке. — Не были бы вы столь любезны приехать в Гамбург и посетить наше министерство?

— Когда я должен быть у вас?

— Ну что вы, господин Реннтир! Речь не идет о том, что «вы должны». Нам бы хотелось поговорить с вами. А относительно времени, любой день на следующей неделе, который вас лучше устроит: например, среда или четверг.

— Хорошо. Я буду у вас в среду в десять ноль-ноль. Если позволите, по какому вопросу?

— О, господин Реннтир, это не так уж сложно. Видите ли, в связи с некоторыми формальностями… — Инспектор Грюне замялся, подыскивая очередное обтекаемое выражение. — Я бы сказал, на предмет уяснения некоторых подробностей в связи с вашим последним выступлением в печати…

— Мне все ясно, господин Грюне. Благодарю за приглашение. До встречи в среду в десять ноль-ноль.

— До свидания, господин Реннтир.

Повесив трубку, Реннтир из учительской направился в кабинет директора школы.

Сухопарый долговязый Зальцман, директор обершуле в Рансдорфе, сидел в своем кабинете на втором этаже. Реннтир застал его за чтением какого-то журнала. Увидев вошедшего, Зальцман явно смутился и излишне поспешно отложил журнал в сторону, за стопку книг. Однако Реннтир успел заметить, что это был номер «Национ Ойропа».

«И этот тоже просвещается!» — неизвестно почему с раздражением подумал Реннтир.

— Господин директор, я обязан доложить вам о том, что меня вызывает к себе инспектор министерства по делам культов господин Грюне. Я должен быть у него в среду в десять ноль-ноль. Необходимо ваше распоряжение о замене моего урока по истории в восьмом классе.

— Да, да, конечно, коллега Реннтир. Непременно заменим ваш урок. Вы не беспокойтесь ни о чем. Я надеюсь, что у вас не будет никаких неприятностей…

— Неприятностей? Мне нечего беспокоиться, господин директор. Я чист перед своей совестью и перед нашим отечеством. Пусть беспокоятся те, кому нечего сказать в защиту нашего народа, преданного красными и нашими союзниками.

— Но зачем же так, коллега Реннтир! Вас никто ни в чем не может упрекнуть. Но вы слишком категоричны в некоторых своих суждениях. Я бы просил вас…

«Старая тряпка», — поморщился Реннтир. Он недолюбливал директора школы. Они были знакомы уже много лет; кажется, чуть ли не с 1939 года. Реннтиру казалось, что Зальцман нисколько не изменился за это время. Все такой же излишне вежливый и предупредительный. Он никогда не повышал голоса даже на самых отчаянных сорванцов. Его покладистость всегда возмущала Реннтира. В глубине души он считал вопиющей несправедливостью, что Зальцман, человек без твердых национальных принципов, мог стать директором школы, в которой рядовым преподавателем был Реннтир.

В период господства НСДАП Зальцман ничем не проявил себя и все это время проучительствовал в родной школе. Он был признан негодным к несению военной службы в силу плоскостопия и повреждения шейных позвонков, мешавших ему нормально вращать головой. Весной 1945 года, когда брали всех подчистую, Зальцман тоже был призван и назначен во главе команды хромых, калек и нескольких подростков. Каждый день они рыли за школьным двором окопы и строили укрытия, из которых нужно было подбивать фаустпатронами танки противника. Потом в школу прибежала запыхавшаяся мать одного из голенастых воинов из восьмого класса и сказала, что американские танки прошли на восток через соседнюю деревню. Зальцман велел осторожно сложить все фаустпатроны в погребе и открыл его, только когда пришли американские солдаты.

Поскольку Зальцман не воевал, его сразу же назначили директором школы. Реннтир любил иногда неожиданным вопросом смутить какого-нибудь молодого учителя, недавно назначенного в их школу: «Что, по вашему мнению, необходимо, чтобы стать директором школы?» И сам же отвечал недоумевавшему новичку: «Для этого необходимо, чтобы голова поворачивалась не так, как нужно».

Реннтир уже собирался покинуть кабинет директора школы, когда тот извиняющимся голосом промямлил:

— Коллега Реннтир, я хотел, чтобы вы знали, они звонили мне перед вашим приходом.

— Кто они?

— Из министерства по делам культов. И спрашивали мое мнение о вас. Я дал самую положительную характеристику ваших качеств как преподавателя немецкого языка и истории, но я сказал, что мне ничего не известно о круге ваших интересов за пределами школы.