«…Миг между прошлым и будущим» - Зацепин Александр Сергеевич - Страница 8

Мы с ней познакомились случайно. Она показала мне кассету со своими песнями. Потом написала тексты на французском к двадцати моим песням. Решили сделать концерт. Она арендовала небольшой зал, организовала афиши, билеты, мы записали концерт на кассеты, чтобы потом продать. Купили мне блестящий пиджак. Провели два концерта. Но доход был мизерный. Никто не знает ни «Кавказской пленницы», ни Зацепина…

…Было несколько случаев, когда я проезжал таможню при полном отсутствии таможенников. Вот демократия!.. Один раз была забастовка. Таможенниками и не пахло. Когда мы стали выезжать, французов еле-еле нашли. А бельгийский таможенник противный попался. Он говорит:

— Я вас не пущу! Может, вы тут продадите свою аппаратуру. Давайте за нее залог. А когда перевезете через нашу страну, вам его вернут.

Но зачем такая канитель? Мы плюнули и поехали на другую таможню. Там пропустили.

Проехали Германию. Там я бросил «Жигули», прицепил вагончик к «Мерседесу» и с транзитными номерами поехал через Польшу. Приезжаю в Польшу к вечеру, лопается колесо у вагончика. Уже темно, куда деваться? Подошел какой-то пан. Спрашивает:

— Нет какого-нибудь товара?

— Нет, — говорю.

— Ну, может, хоть какой-то есть? Для детей или парфюм?

— Да нет у меня! — отвечаю. — Вот с колесом проблема.

Он, торговая бестия, говорит:

— С колесом мы сейчас что-нибудь сделаем, а ты пока поищи какой-нибудь товар.

Я ему что-то дал, подъехали к гаражу, это рядом, и я купил колесо от старой «Победы». Я его поставил и поехал. Уже поздно, десять часов вечера. Проехал два квартала, вижу: площадочка, трейлеры стоят. Поставил я туда свой прицепчик. Глядь, а колесико, что они мне дали, лопнуло! Снял я его, вернулся. Там уже никого, но ворота открыты, никто ржавые старые списанные машины не охраняет. Делать нечего, открутил я колесо от «Победы» и переставил себе. Утром проехал польскую границу, все нормально. Впереди — наша, советская…

— Вот, — говорю, — я композитор, возвращаюсь домой.

Имя мое им оказалось знакомо.

— Сейчас, — говорят, — Александр Сергеевич, посмотрим, чего вы там везете!..

И занимались со мной часа три.

— Вы, — говорят, — подавайте нам ваши ящики, а мы каждый будем смотреть.

Наткнулись на книгу Высоцкого.

— Это нельзя!

Ну, хорошо, нельзя так нельзя. Мне бы самому проехать. Книжка-то — ладно. Тут один таможенник куда-то ушел, второй остался. Я один ящик незаметно ногой в сторонку передвинул, туда, где они уже смотрели. У меня там ничего особенного не было, так, барахлишко. А процесс осмотра продолжается. Я еще один ящичек передвинул. Ну, чтоб скорее… В итоге они книжку и еще какую-то ерунду конфисковали. Их литература волнует, вдруг я что-то антисоветское везу в социалистический заповедник!

Наконец, закончили. Зять Борис, приехавший меня встречать, продрог, как цуцик, ожидая меня около ворот. Мы сели в машину и поехали. Проехали километров восемьдесят — снова колесо лопнуло! Другое уже. Я зятя оставил в вагончике мерзнуть, а сам поехал искать колесо.

В какой-то городишко заехал, нашел хозяйственный магазин, спрашиваю:

— Где мне взять колесо «на шестнадцать»?

Тут какой-то человек говорит:

— О, это от старой «Победы», я тебе дам! Давай ко мне поедем, я тут живу недалеко, пятьдесят километров.

Какое-то колесо — от сенокосилки или комбайна — мы все-таки купили. Оно подошло. Вернулись к вагончику с зятем, прицепили и поехали к новому знакомому. Там он нас покормил горячей картошечкой. Но колеса нужного все-таки не нашли. Пришлось ехать без запаски.

Ну, а потом нормально добрались до Москвы.

На Студии Горького я делал фильм «Она с метлой, он в черной шляпе». Стихи писал Илья Резник, потому что с Дербеневым мы до этого поссорились. А потом помирились и снова стали дружить и работать, как раньше. Продолжили работать с Гайдаем. Но очередной фильм «Не может быть» по Зощенко оказался средним, и песни у меня что-то не пошли.

А «Облико морале» подкачало!

Когда я работал в ночном баре, туда забрел Никита Богословский. В те времена во Францию он приезжал частенько. Наверно, был очень благонадежным, и его пускали без проблем и провожатых.

Ну, зашел в ночное питейное заведение, где обитают дамы полусвета, увидел коллегу по творческому цеху, соотечественника в бедственном положении, — так подойди же, пожми ему мозолистую от клавиш руку, обними, троекратно расцелуйся, на худой конец! Нет, не подошел!.. А наоборот, тут же вышел, как только меня узрел. Чтоб я его не увидел.

Зато, когда вернулся в Белокаменную, по полной программе доложил в Союзе композиторов, что Зацепин позорит советских композиторов, играет, понимаешь, в таком баре, куда заходить противно и где вообще играть нельзя!

Вот только почему ж его, к примеру, не спросили, по каким таким надобностям он-то туда заглянул? В таком непотребном месте и рюмочку-то выпить — грех!

Однако что можно Юпитеру, того нельзя всяким беспартийным несознательным элементам. И меня благополучно исключили из московского Союза композиторов. Заочно. Как человека, дискредитирующего советский «облико морале».

Когда я вернулся, прихожу в московскую организацию Союза композиторов, где состоял на учете, и спрашиваю:

— На каком основании меня исключили? Я же в заявлении до отъезда писал, что уезжаю временно, вернусь и буду работать!.. И присылал вам письмо, что жду разрешения на возвращение.

А мне шепотом:

— Тут Богословский рассказал про тебя такое!.. Все перепугались до смерти…

Тогда я пошел к Казенину, председателю российского Союза. Казенин, добрая душа, мне говорит:

— Что ты волнуешься? Из нашего-то, российского, никто тебя не исключал, а решение московского отделения мы не пропустим, и все!

Так они и сделали. Правда, вызвали меня на какое-то собрание, начали укорять. Вы, дескать, нехорошо поступили, что так опрометчиво уехали из Советского Союза!..

Я говорю:

— А что вы меня укоряете? Я женился, а жена не захотела в Союзе жить. Потом мы расстались… Что я, злостный эмигрант, что ли? Никакого преступления не совершил. Если и там написал какую-то музыку, разве это плохо? Узнают хоть, что русские люди умеют что-то делать!

По большому счету я на них сильно не обижаюсь: они — коммунисты, сама система требовала побичевать меня как следует и помакать в грязь. Им по штату полагалось этим заниматься.

С другом Павлом Шебалиным, Калифорния, 1998 год

Итак, в Союз композиторов блудного сына вернули. Союз кинематографистов, видно, не был очень уж бдительным и поэтому меня не исключал. Косых взглядов на себе я не ловил. Все было нормально. Только перестал здороваться с Богословским …

А вот в Коммунистической партии я никогда не состоял. На меня всегда смотрели с подозрением:

— Почему в партию не вступаете?

— Не созрел еще окончательно, — говорил, — но работать над собой продолжаю!

Однажды меня даже в КГБ вызывали. Интеллигентный человек такой, приятный.

— Вот у вас, — говорит, — есть такой знакомый в Америке — Павел Шебалин?

— Есть, — чистосердечно признаюсь. — Общаемся с ним иногда. Трудновато, правда, на таком расстоянии. Океан все же… Но с Новым годом его письмом всегда поздравляю. И он — меня. Как-то приезжал в Россию, я его возил на экскурсию, показывал красоты державы.

А мне:

— У нас есть сведения, что он… агент!

— Ну, а я-то тут при чем? — спрашиваю.

— Нет, ничего, Александр Сергеевич. Просто мы хотели поставить вас в известность.

С Павлом Шебалиным у меня был анекдотический случай. Он — брат Дмитрия Шебалина, очень известного музыканта из струнного квартета Бородина, объехавшего весь мир. Отец Павла с семьей когда-то уехал в Китай, потом Павел переехал в США.