Споры об Апостольском символе - Лебедев Алексей Петрович - Страница 60

Теперь продолжим изложение взглядов Гарнака, поскольку они касаются все той же Греко–Восточной церкви.

Гарнак пишет, подводя итоги прежде изложенного и точнее определяя свою точку зрения на указанную Церковь: «Мы разъяснили, что как религия греческий кафолицизм характеризуется двумя элементами: традиционализмом и интеллектуализмом». Традиционализм, поясняет он, являясь охранителем преданного наследия и врагом всякой новизны, почитает такой образ действия не только за что–то важнейшее в религии, но и прямо осуществлением самой религии. Но это — чисто античное (языческое) мышление, чуждое Евангелия. Второй элемент — интеллектуализм — тоже эллинского происхождения. Этот интеллектуализм крепко держится убеждения, что христианская религия есть религия абсолютная, что она должна давать указания при решении всех вопросов метафизики, космологии и истории; он взирает на Откровение как на неисчерпаемое множество догматов и определений, равно священных и важных, — но в этом же заключается и эллинский интеллектуализм. Ибо с точки зрения этого последнего, «познание» есть высшая цель, и дух только постольку и может именоваться духом, поскольку он является познающим субъектом. Все эстетическое, этическое и религиозное должно разрешаться в «знание», с которым потом в точности должна сообразоваться воля и жизнь.

Здесь, в выводе, Гарнак как будто говорит больше того, что им сказано в посылках, но не будем останавливаться на мелочах.

Из догматов Греко–Восточной церкви немецкий историк с некоторым вниманием останавливается лишь на христологическом учении. В первых же строках, в которых он начинает изложение этого вопроса, читатель встречает следующую малоожидаемую выходку: все построение церковной христологии стоит за пределами конкретной (т. е. действительной) личности Иисуса Христа. Главным недостатком этого учения он считает то, что церковные учители для определения сущности и достоинства Христа избрали понятие «Логос». Понятие «Мессия» для них, рассуждает Гарнак, было совершенно непонятно (!), было ничего не говорящим словом. Им приходилось импровизировать новые понятия, но этого сделать они не могли, а поэтому им оставалось сделать выбор из готового материала: или представлять Христа оббженным человеком, следовательно — героем, или мыслить о Его сущности по схеме одного из греческих богов, или же, наконец, отождествлять Его с «Логосом». Оба первых выхода из трилеммы были отвергнуты: они были или, по крайней мере, казались «язычеством». Итак, оставался «Логос». Формула эта представляла многие выгоды для богословствующей мысли, но, с другой стороны, та же формула имела свою собственную логику, а логика эта приводила во всех отношениях (!) к немыслимым выводам. Понятие Логоса вообще могло иметь смысл очень различный. Отсюда объясняются чудовищные споры о природе Христа–Логоса, которые наполнили собой многие столетия. Отсюда же объясняется, почему (св.) Афанасий так жарко спорил, защищая формулу: Логос–Христос единосущен с Отцом, как будто дело шло о том, быть или не быть христианской религии. Греческая церковь еще доныне остается при убеждении, что ее христология составляет сущность христианства и является раскрытой тайной. Критика подобного учения, замечает Гарнак, вовсе не трудна (!). Все это учение принято быть не может (!), потому что едва ли оно находится в какой–нибудь связи с Иисусом Христом Евангелия, и его формулы не подходят к Его личности, следовательно, оно не соответствует действительности. Эллинская религиозная философия и ее интеллектуализм, подчеркивает еще раз Гарнак, приводили к неправильным формулам, поставившим выдуманного (?) Христа на место действительного и пролагавшим, кроме того, путь к самообману, что будто обладая правильной формулой, уже с тем вместе обладает и самим объектом (die Sache). Известно, что дело дошло до того, что появилось учение о Христе как Лице с двумя природами и двумя волями. Вот до какого требования простерся интеллектуализм! — восклицает Гарнак. Да читаются ли, наконец, евангельские повествования о жене хананейской и сотнике капернаумском?

Все подобные ламентации Гарнака, скажем мы, проистекают почти исключительно оттого, что он отвергает подлинность Иоаннова Евангелия и произвольно исключает из остальных Евангелий то, в чем эти последние подкрепляют свидетельства произведения любимого ученика Христова. Немецкий ученый плачет о том, что собственноручно выбросил, «мняся службу приносити науке».

С традиционализмом и интеллектуализмом стоит в связи еще один элемент — это ритуализм. Общение с Богом в Греко–Кафолической церкви происходит посредством мистериального (?) культа, сотен более или менее решительных формул, знаков, образов и освящающих чинопоследований, которые сообщают божественную благодать и приуготовляют к вечной жизни, если к ним прибегают с чувством послушания и если действия совершаются с полной точностью. А с учением (?) остаются совсем незнакомыми, потому что знают о нем только из литургических возгласов или отрывочных изречений (!). Нет другого более печального зрелища, сетует Гарнак, чем видеть превращение христианской религии из богослужения «в духе и истине» в богослужение знаков, формул и идолов (!). Такое явление наблюдаем не только у народов, стоящих на низкой ступени религиозного и умственного развития — не у коптов только и абиссинцев, но не в лучшем состоянии обретается дело у сирийцев, греков и русских… Затем Гарнак рассуждает: где мы найдем в проповеди Иисуса хотя бы малый след того, что ритуал нужно соблюдать со всей пунктуальностью, что нужно воздвизать иконы и в однажды принятом порядке бормотать возгласы и молитвословия? Не для уничтожения ли этого рода религии Иисус Христос пригвождается на кресте? И вдруг от Его имени и в силу Его авторитета эта самая религия теперь опять восстановляется! Да, церемониал в Греческой церкви господствует во всем. Таким путем совершается возвращение к античной форме религии низшего порядка; на обширном пространстве греко–восточного христианства духовная религия почти заглохла. Христианство избрало своим девизом: «Религия есть культ — и больше ничего».

В приведенных рассуждениях Гарнака, кажется, нельзя найти ничего другого, кроме новых красноречивых вариаций старых, давно прискучивших мыслей.

В заключение своей речи о Греко–Кафолической церкви историк старается указать: чт<5 сколько–нибудь отрадного можно открывать в положении этой Церкви. Наилучшим, наиболее надежным элементом данной Церкви он готов считать монашество, по крайней мере, монашество прежних времен. Монашество, по воззрению Гарнака, могло бы оказать сопротивление и задержать развитие традиционализма, интеллектуализма и ритуализма (все это, как известно, очень страшные вещи!). Почему? Потому что монах, по суждению историка, осуществлял, как думали христиане этой Церкви, идеал совершенного христианина; совершенным же христианином монах представлялся приверженцам Православия потому (слушайте!), что он «не считал необходимым для себя делом принадлежать к Церкви и принимать участие в освящении, которое сообщалось от нее» (!), Откровенно сознаемся, скажем мы, для нас совершенно непонятно, о каком таком монашестве говорит здесь Гарнак. Вероятнее всего, он говорит об аскетизме внецерковном, еретическом. А если так, то не удивительно, если Гарнак восхваляет этот род аскетов, и притом за то, за что мог их восхвалять лишь Гарнак и его последователи.

Продолжая описывать своих высокопробных монахов, этот историк не без восторга говорит: «Здесь были возможны свобода, самостоятельность и живой опыт; здесь удерживало свои права представление, что в религии имеет ценность только (!) испытанное на опыте, пережитое (!) и внутреннее (!)». Очевидно, Гарнак говорит о каких–то неверующих монахах. Но существовало ли такое монашество? Дело, впрочем, не в этом, а в том, что к глубокому прискорбию берлинского профессора, это «идеальное» монашество не оправдало тех надежд, которые можно было бы возлагать на них, конечно, с точки зрения немецкого истолкователя «сущности христианства». В позднейшие времена Греко–Восточной церкви монашество, по суждению автора, изменило своему прежнему характеру. «Драгоценное (?) разъединение между Церковью, объятой духом мира сего, и монашеством исчезло (исчезло истинное бедствие, заметим мы. — А. Л.), и от того счастья (der Segen), которого можно было ожидать, остался едва заметный след. Мирская Церковь не только подчинила себе монашество и наложила на него свое ярмо, но и в значительной степени привнесла в монастыри свое омирщение». (Суждения, очень напоминающие сетования наших раскольников.) Греческие и вообще восточные монахи, скорбит историк, в настоящее время сделались органами самых низших и самых худших церковных функций, органами по части иконопочитания и поклонения мощам, вообще страшнейших суеверий и тупоумнейшего колдовства (Zauberei).