Споры об Апостольском символе - Лебедев Алексей Петрович - Страница 42

«Образ воззрений, которому следовали александрийцы и прежде всего Кирилл, был, несомненно, древний; это образ воззрений Иринея, а затем Афанасия и каппадокийцев. Кирилл — это нужно утверждать решительно — защищал то религиозное воззрение по христологическому вопросу, которое вполне отвечало греческому благочестию, а именно, когда он учил: «Если божественный Логос не страдал за нас, подобно человеку, то наше спасение не совершено Богом, и если Христос только человек или простое оружие Божества, то мы не действительно спасены»». Особенное значение для понимания Кириллова учения имеет его утверждение, что прежде вочеловечения было два естества, а по вочеловечении — одно. Эта формула, которую Кирилл Александрийский употребляет несчетное число раз и варьирует ей, констатирует человечество Христа до Воплощения, как будто оно и тогда уже существовало, но эта формула не ведет к мысли об уничтожении человечества Христа по Воплощении, но она только утверждает, что человечество претворилось в существо божественного Логоса. Монофизитство ли это представление Кирилла, спрашивает Гарнак. Нужно, отвечает он, различать здесь сущность дела и словоупотребление. По существу, всякого рода представления, которые не признают Христа индивидуальным человеком, можно считать монофизитскими или аполлинаристическими.

Но о Кирилле этого нельзя сказать безусловно. Прежде всего несомненно, что Кирилл ни в каком случае намеренно не отступает от прямой линии ни направо, ни налево — от линии, на которой держалась вера в Искупление Греческой церковью и ее великими отцами. Он был монофизит, поскольку он учил, что Логос по Воплощении имеет одну природу; но как противник Аполлинария, он не хотел допускать смешения во Христе человеческой природы с Божественной. Хотя и нельзя отрицать, добавляет Гарнак, что всем лучшим в своем учении Кирилл обязан Аполлинарию. По словоупотреблению термина «монофизитство», отнюдь нельзя Кирилла признавать монофизитом, ибо монофизитами назывались те партии, которые не признали определений Халкидонского собора. Очень оригинален взгляд Гарнака на то обстоятельство, что когда Несторий — этот представитель антиохийской христологии — и Кирилл Александрийский по случаю своего догматического спора обратились к папе Целестину, то последний, как известно, принял не сторону учения Нестория, а согласился с воззрениями Кирилла. Отмечая этот факт, Гарнак пишет: «В истории догматов, быть может, нет другого такого же факта, который прямо нужно назвать скандалом, — имеем в виду принятие папой стороны Кирилла, что делает так мало чести Целестину». Автор потом поясняет, почему нужно так думать. «Принимая сторону Кирилла, — рассуждает Гарнак, — папа тем самым отрекается от своих западных воззрений по христологическому вопросу, а Нестория при этом осуждает в высшей степени безрассудно, не рассмотрев и не оценив его учение. Что и то и другое действительно случилось, это легко доказать. Несторий в своих письмах к папе употребляет следующую формулу: utraque natura quae per conjunctionem summam et inconfusam in una persona unigeniti adoratur (оба естества по причине высочайшего и несмешанного соединения в одном лице Единородного благоговейно почитаются). Но ведь это в сущности и есть западная христологическая формула, и сам Целестин не мог мыслить иначе. Отсюда само собой следует, что папа осудил Нестория, не взвесив учения этого последнего». В доказательство правоты своего воззрения автор указывает между прочим на тот факт, что папа в своих многочисленных письмах, написанных по делу Нестория, не выражает ясно своего собственного христологического мнения; и Гарнак уверен, что если бы папа распространился относительно спорного вопроса, то он едва ли раскрыл бы те самые мысли, которые составляли принадлежность Кирилловой христологии. Немецкий ученый склонен думать, что осуждение папой Нестория вытекало из различных второстепенных побуждений, а не произошло ради догматических интересов.

Не будем рассказывать истории III Вселенского Ефесского собора, отчасти потому, что изложение ее Гарнаком представляет мало интересного, а отчасти потому, что этот собор очень мало сделал для раскрытия христологической догмы, история которой в настоящем случае нас больше всего интересует. Свое окончание несторианский спор находит не на III Вселенском соборе, а несколько после того, когда в 432–433 гг. Кирилл вошел в соглашение с антиохийцами, одобрив то исповедание веры, которое представили ему эти последние. Этот момент в деятельности Кирилла — момент заключения унии антиохийцев с Кириллом — возбуждает очень различные суждения в науке. Гарнак, подобно некоторым ученым, в этом случае не на стороне Кирилла. Он замечает, что «поведение Кирилла в 432–433 гг. делает ему мало чести. Он, Кирилл, подписал Символ, предложенный ему умеренными антиохийцами, не думая отказываться от своих прежних воззрений. А этот Символ, — по суждению Гарнака, — представляя собой искусственное произведение в догматическом отношении, носил на себе такие свойства, которые хорошо отвечали убеждениям антиохийцев, но которые не гармонировали с образом воззрения Кирилла». Гарнак без колебания утверждает, что Кирилл, подписывая указанный Символ, действовал не искренно, лишь подчиняясь требованиям верховной власти, и рассчитывал, что «победа его врагов сделается для них победой Пирра». Кирилл — так думает Гарнак — таким способом добивался двух вещей: унижения и посрамления своего врага Нестория, а затем — признания собора, бывшего под его руководством в Ефесе, Вселенским. Автор замечает, что того и другого Кирилл достиг, хотя положение церковных дел по–прежнему оставалось смутным (S. 333–348).

Раскрытие истории христологических споров второй половины их первой фазы Гарнак делает в дальнейшем отделении своей книги, носящем заглавие: «Евтихианский спор». Это отделение начинается подробным изображением положения Александрийского патриарха того времени вообще, а в частности личности и характера знаменитого Диоскора. «Кирилл умер в 444 г., — пишет автор. — Из числа лиц, даже принадлежащих к его партии, выделились такие, которые никак не хотели простить ему унии 433 г. Его преемником был Диоскор, который, по свидетельству его же сторонников, сколько был похож на Кирилла, столько же и отличался от него». Затем автор точнее определяет ту точку зрения, с которой вообще нужно рассматривать всю историю «евтихианского спора». Он говорит, что епископы Александрийские еще раньше Диоскора начали стремиться к иерархическому преобладанию на Востоке, вследствие чего у них появилась непримиримая вражда к епископам Константинопольским, чем дальше, тем больше возвышавшимся на Востоке в сравнении с прочими восточными иерархами. Мало этого: по уверению автора, епископы Александрийские были и политическими узурпаторами, ибо старались образовать из Египта независимое владение, что–то вроде папской области. Поддержку для этих предначинаний, по суждению Гарнака, Александрийские епископы искали между прочим в римских папах, тем более что папы, тоже крайне недовольные возвышением Константинопольского епископа, играли на руку александрийцам. Диоскор по своим стремлениями был тем же, чем были и его предшественники. Но он был родом копт, а не грек, и это лишило его политику надлежащей тонкости. Он пошел, что называется, напролом и погубил свое дело. Его притязание тем решительнее не удалось, что в это время на Римской кафедре восседал Лев I, человек серьезного ума и дальновидный. Лев ясно понимал, что не может быть места в Церкви для двух папских престолов. И потому не только не стал поддерживать Диоскора, но объявил себя его врагом. Вообще традиционная политика совокупного действования Рима и Александрии, епископы которых доныне оставались в постоянном союзе, дошла до той точки, на которой прежняя дружба должна была смениться страшной враждой. От этой вражды больше всех выиграл епископ Константинопольский. Борьба между Римом и Александрией на церковной арене окончилась победой Рима над Александрией; это определило собой дальнейший ход догматического развития Церкви. А если бы победа осталась за Александрией, то история догмы приняла бы совсем другой оборот. Гарнак говорит: «Так как победителем при обстоятельствах, сопровождавших историю Халкидонского собора, остался Рим, то догматическое развитие Восточной церкви приняло новое, в существе дела совершенно чуждое Востоку направление. Наоборот, если бы возобладал Диоскор, если бы так называемый «Разбойничий» собор его подолее пользовался авторитетом (а он этим авторитетом хоть малое время, но пользовался), тогда в результате получилась бы победа Египта над Церковью и даже государством Византийским, ибо в последнем случае государство и слабый государь (Феодосий II) очутились бы в полной зависимости от Александрийского престола и Церкви с ее монахами». Но этого не случилось. И не случилось потому, что Феодосий скоро умер, а новый император (Маркиан) вступил в тесную связь с папой; император и папа поняли, что Диоскор Александрийский — их общий враг, и действовали солидарно. Император содействовал тому, что папа с его догматикой взял верх на Халкидонском соборе над восточным пониманием христологического учения. Но дальше идти папе император не позволил. «Император чрезвычайно ловко оперировал. Воспользовавшись папой для того, чтобы сразить деспотизм Диоскора, опирающийся именно на догматике, избавив таким образом Церковь и государство от Диоскорова гнета, император отказал папе в дальнейшем влиянии на дела Востока и даже возвысил Константинопольского епископа до положения, почти равного с положением Римского епископа (28–ое пр. Халкидонского собора). С того момента как папа Лев ниспроверг Александрийского патриарха, он должен был, таким образом, волей–неволей войти в столкновение с Константинопольским иерархом, позади которого стоял сам император с византийской государственной идеей. Но и победа императора Маркиана надДиоскором обошлась первому недешево. С этого времени начинается разложение Византийского государства; Маркиан победил Диоскора, но зато Египет порывает связи с Византийским государством; да и один ли Египет обращается спиной к византийскому властелину? Из предыдущих рассуждений, — говорит Гарнак, — открывается, что история догмы не после Халкидонского собора, а еще до этого собора становится под исключительное влияние политики. Силы, определявшие собой с 444 г. великие решения и действия, суть силы политические. Встречались лишь немногие лица, которые действительно руководились интересами веры, когда они не могли быть заправителями хода дел. При таких обстоятельствах и речи быть не может о правильном решении догматических вопросов на Востоке, если даже под правильным решением мы будем понимать лишь соответствие решения вопросов с греческим благочестием. Конечно, если говорить относительно, решение догматического вопроса, данное на Халкидонском соборе, можно назвать возможно лучшим. Но такой взгляд не устраняет того справедливого суждения, что собор Халкидонский, в отличие от собора «Разбойничьего» (449 г.), можно называть в одно и то же время и разбойничьим, и предательским (!), так как на нем изменнически принесена в жертву тайна греческой веры» (!!).