Источник счастья - Дашкова Полина Викторовна - Страница 35

— Сказали, что Ося совсем плох. Может, нужна моя помощь?

— Спасибо. В госпитале довольно врачей. Не стоило так бежать.

Профессор смотрел на него сочувственно, ласково, но Агапкину мерещилась насмешка.

— Андрюша проснулся, бродил по коридору, искал вас, Таню. Ему приснился плохой сон. Мне стало тревожно. Я слышал, как вы приходили домой и сразу ушли. — Агапкин говорил прерывисто, хрипло, едва справляясь с одышкой. Ушибленный лоб болел нестерпимо.

— Андрюшу я успокоил, он уснул. Мне надо было взять сульфат магния, в госпитальной аптеке запас кончился, а у меня остался.

В большой процедурной было много народу. Меняли повязки раненым, кипятили шприцы. Михаил Владимирович передал Агапкина в руки пожилой сестре, только что заступившей на дежурство, и ушёл.

— Как же это вы так, Федор Фёдорович? — сестра покачала головой, повернула Агапкина лицом к свету. — Смотрите, и кожу рассекли, вон кровь у вас. Ну-ка, сидите смирно, я обработаю.

Но Агапкин оттолкнул её руку, вскочил и убежал.

— С ума сошёл. Кокаину нанюхался, — проворчала вслед ему сестра.

Дверь в палату на этот раз была приоткрыта. Никого, кроме Оси и Тани, там не было. Ося лежал под капельницей, Таня одетая, накрытая шалью, спала на раскладной кровати. Слабо пахло бензином. Этот запах стоял во всех процедурных. Бензин использовали для дезинфекции ран. Агапкин вошёл на цыпочках, увидел спиртовку, лоток со шприцами. Не раздумывая, закрыл дверь и повернул ключ.

Взгляд его прилип к потёртому докторскому саквояжу, который стоял на стуле. Медленно, как под гипнозом, он сделал несколько шагов. Саквояж был открыт. Внутри обычный, аккуратно разложенный набор инструментов, склянок и картонных коробочек с лекарствами.

У Агапкина от боли и бессонницы слезились глаза. Из окна лился пасмурный утренний свет. Мысли бежали слабым пунктиром, как пульс умирающего.

«Надо было сначала в лабораторию, там я все знаю наизусть, я бы заметил, что исчезло, я бы сопоставил, сообразил».

Ещё один шаг, и он мог уже разглядеть склянки тёмного стекла этикетки на них.

Тихий стон заставил его вздрогнуть и отдёрнуть руку от саквояжа. Таня открыла глаза и уставилась на него. В первую минуту не узнала, потом резко села, протёрла глаза.

— Вы? Что вы здесь делаете?

— Доброе утро, Таня, — он хрипло откашлялся, прижал ледяные пальцы к раскалённой шишке на лбу, — как Ося? Я стал волноваться, вы всю ночь здесь. Хотите, сменю вас?

Снаружи сильно дёрнули дверь. Потом постучали.

— Вы заперли? Зачем? — удивилась Таня.

— Простите. Машинально, — он шагнул к двери, повернул ключ.

Вошёл Свешников, быстро взглянул на своего ассистента, на Таню, ни о чём не спросил, сразу направился к мальчику, откинул одеяло, прижал фонендоскоп к его груди, стал слушать. Хмурился, сосредоточенно шевелил губами. Агапкин, пятясь, отошёл в угол, опустился на табуретку.

— Ну что ж, неплохо, — сказал наконец профессор, — ты, Танечка, отправляйся домой, спать. Внизу ждёт извозчик. Я договорился с сиделкой, она сейчас придёт и останется здесь до вечера, потом её сменит сестра Арина.

— А ты? — спросила Таня.

— У меня обход через двадцать минут.

— Ты уверен, что Осю можно доверить сиделке?

— Да. Он вышел из комы. Он спит. Успокойся, наконец. — Профессор взял со стола небольшую склянку с притёртой пробкой, без всяких наклеек.

Агапкин впился в неё глазами, не понимая, как не заметил раньше. Стекло было тёмным, он не мог разглядеть, что там внутри. Профессор перехватил его взгляд, вздохнул, покачал головой, аккуратно завернул склянку в марлю и положил в свой саквояж.

— Федор, вы убежали из ординаторской, перепугали сестру. На лбу у вас здоровенная шишка, кровь запеклась. Что случилось? Будьте любезны объяснить.

— Нет, ничего, я вдруг подумал: прогерия, старение, как раз тот самый случай, — испуганно пробормотал Агапкин, — я, простите, не выспался, почему-то ужасно волновался. Я хочу знать, есть ли надежда?

Повисла тишина. Профессор закрыл саквояж, отдал Тане. Прежде чем выйти, она поцеловала спящего Осю, поправила ему одеяло, приподнявшись на цыпочки, чмокнула в щёку отца, потом посмотрела на Агапкина и сказала:

— Федор Фёдорович, у вас с нервами совсем худо. Пожалейте себя. Вам отдых нужен, свежий воздух и здоровый сон.

Глава седьмая

— Ты не боишься, что эта твоя Маша надоест тебе через год, два? — тихо спросил Кольт, прощаясь в аэропорту с Тамерлановым.

Лицо губернатора застыло, нехорошая бледность проступила сквозь загар, глаза сверкнули так, что Пётр Борисович готов был проглотить только что сказанные слова вместе с языком.

— Прости, Герман, я не хотел тебя обидеть.

Тамерланов молчал, шевелил желваками и даже не улыбнулся в ответ на извинения.

Час назад они обсуждали тему дурной травы, Кольт блестяще справился с опасным разговором, убедил губернатора сдать московским властям двух крупных местных наркобаронов и таким образом откупиться. Он придумал для Тамерланова изящную линию защиты на тот случай, если бароны попытаются замарать его честное имя. Пока они говорили, ни обиды, ни гнева не было в узких глазах Германа Ефремовича. Но стоило бросить фразу о его Маше, и он, кажется, готов был убить дорогого гостя. Кольт не ожидал такой реакции, растерялся, боялся длить тяжёлое молчание и не знал, что ещё сказать.

Неизвестно, чем бы это кончилось, но появился офицер личной охраны губернатора, подбежал, что-то тихо и быстро забормотал на местном языке. Губернатор хмуро выслушал и спросил по-русски:

— Что за срочность? Почему она не может подождать до утра?

Офицер тоже перешёл на русский и, смущённо косясь на Петра Борисовича, сказал:

— У неё дочка рожает, я объяснял, первый самолёт в Москву в шесть тридцать, раньше ничего нет, она не хочет слушать, рвётся прямо сюда, на поле, скандалит.

— Герман, извини, она — это кто? — осторожно встрял Пётр Борисович.

— Археолог.

— Орлик? Ей надо в Москву? Я могу взять её в свой самолёт. — Кольт широко, радостно улыбнулся.

— Да, спасибо, — губернатор холодно кивнул, — рад был повидать тебя, Пётр. — Он посмотрел на офицера и тихо рявкнул: — Ты ещё здесь?

Офицера сдуло, через минуту он опять появился вместе с Орлик. Она шла и разговаривала по телефону, громко и нервно, на этот раз по-русски:

— Не кричи. Я уже лечу. Иди, открой дверь. Даже я слышу звонок. Сможешь. Ничего страшного. Ну, это они? Передай трубку врачу. Да, здравствуйте. У неё четвёртая группа, резус положительный. Не знаю я срок, не знаю! Куда вы её повезёте? Спасибо, я поняла…

Кольту она улыбнулась и кивнула, поднимаясь по маленькому трапу в его самолёт, продолжала разговаривать, отключила телефон только по просьбе лётчика, на взлёте.

— Сколько лет вашей дочке? — спросил Кольт.

— Двадцать один.

— Ну ничего страшного, не волнуйтесь.

Орлик откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и забормотала сквозь зубы:

— Разгильдяйка, обормотка, двоечница несчастная, шпана замоскворецкая.

Кольт вдруг заметил, что по её щекам текут слёзы. Тонкие белые пальцы впились в подлокотники, губы дрожали.

— Елена Алексеевна, так нельзя. Всё будет хорошо, — промямлил Кольт, — хотите выпить? Есть водка, коньяк, всё, что пожелаете.

— Спасибо, я не пью. Извините. Просто все это слишком неожиданно. — Она открыла глаза, высморкалась в салфетку.

Кольт глухо кашлянул.

— Уже известно, кто будет? Мальчик или девочка?

— Какой там известно! Я о её беременности узнала два часа назад, и сама она, кажется, тоже. Я отправила её учиться в Англию, мы не виделись полгода. Я улетела сюда в середине апреля, она вернулась в Москву, у них каникулы в мае. Мы перезванивались, и всё было нормально. Вдруг сегодня заявляет: мама, у меня болит живот. И рыдает в трубку. Я сначала подумала: аппендицит, потом она вдруг сообщает: знаешь, со мной давно уже что-то не то, я поправилась килограмм на пять, и месячных не было почти год.