Источник счастья - Дашкова Полина Викторовна - Страница 27

Когда стало окончательно ясно, что в театре балерину Евсееву не восстановят, и мегаскандал вокруг этой истории всем надоел, Пётр Борисович услышал:

— Светик хочет сниматься в кино!

Наташа узнала, что у одной из продюсерских студий есть готовый сценарий по роману известного писателя, где главная героиня — балерина. Фильм сняли быстро и дёшево. Светику даже не пришлось утруждаться, читать сценарий. Его переделали таким образом, чтобы вместилось максимально возможное количество крупных планов Светика, все персонажи мужского пола поголовно любили единственную женщину, главную героиню, а все персонажи женского пола стремились быть на неё похожими. В кадре Светик меняла наряды и делала свой знаменитый батман. Перед очередной съёмкой режиссёр быстренько рассказывал ей, что должно происходить в той или иной сцене, и она произносила какой-нибудь приблизительный текст.

Получилось нечто вроде домашнего видео, которое интересно смотреть только в узком семейном кругу. Круг этот ограничился Наташей и Светиком. Даже Пётр Борисович более десяти минут не выдержал. Наташа заранее позаботилась о положительных рецензиях, но они не помогли.

Провал был полный и безнадёжный. А тут ещё писатель, человек пожилой и тихий, вдруг разговорился в интервью, что действо на экране нельзя назвать фильмом. Это длинный и дешёвый рекламный ролик балерины Евсеевой, вернее, ноги балерины, которую она всё время гладит и прижимает к щеке. Нога, безусловно, хороша, но так долго смотреть на неё невозможно, и совершенно непонятно, при чём здесь его роман.

— Папа, срочно заткни этого старого козла! — орала телефонная трубка в руке Петра Борисовича. — Купи, напугай, уничтожь! Светик хочет, чтобы он заткнулся, блин! Светик хочет! Хочет!

В ухе звенело. Кольт почувствовал лёгкую усталость. Наверное, в чём-то он ошибся. Танк — штука хорошая, но ведь прёт, зараза, так, что не остановишь, и давит гусеницами не только траву, а все живое, что есть на пути.

— Уймись, — сказал он Светику и отключил телефон.

Чтобы как-то утешиться, Светик купила себе квартиру на Старом Арбате и, конечно, потратила денег в пять раз больше, чем обещала папе. Когда она с гордостью вела Кольта по розово-голубым, украшенным колоннами, лепниной, рюшами и завитушками комнатам, у него зарябило в глазах. Стены опочивальни были покрыты сусальным золотом и выпуклыми гипсовыми розами. С потолка свисала люстра, как в Колонном зале Дома союзов.

— Скажи, тут миленько? — щебетала Светик. — Такой укромный уголок, уютный замок маленькой принцессы. Нужно ещё сто пятьдесят тысяч за мебель и аксессуары.

— За эту пакость я платить не буду. У тебя на счету достаточно денег, — сказал Кольт и улетел на Аляску, ловить рыбу.

Ему было интересно, как она поступит. Она обиделась и не звонила. Пару раз в трубке возникала Наташа.

— Светик хочет…

— Обойдётся! — отвечал он, недослушав.

Через неделю по одному из российских каналов в ночных новостях показали сюжет, как у Светика в аэропорту забрали заграничный паспорт. Дизайнер, автор двухсот пятидесяти гипсовых розочек, подала в суд, так и не получив за свой труд ни копейки.

Разбухал очередной скандал. Звонила Наташа.

— В чём проблема? У неё на счету десять таких сумм. Пусть заплатит, — сказал ей Пётр Борисович.

— Ты же знаешь Светика, она не может платить сама.

Да, он знал. Это была какая-то загадочная патология.

Светик с такой болью расставалась с деньгами, словно они являлись частями её тела. Конечно, Петру Борисовичу ничего не стоило расплатиться с дизайнерской фирмой и прекратить скандал. Он платил балетному училищу, Большому театру, бесчисленным журналистам и группам поддержки, балетмейстерам, театральным критикам, продюсерской студии, телеканалам, режиссёрам. Но двести пятьдесят розочек на сусальных стенах его доконали. Он отошёл в сторону и продолжал спокойно наблюдать. Скандал набирал обороты. На Светика завели уголовное дело. В суд по повесткам она не являлась. Адвокатов наняла самых дешёвых. У одного из сотрудников дизайнерской фирмы сгорела машина. Кольт спокойно выслушал доклад начальника службы безопасности о том, кто и за какую сумму сделал эту глупость для Светика.

— Пётр Борисович, вы не хотите вмешаться? — осторожно спросил Зубов.

— Не хочу! — отрезал Кольт.

Ещё через неделю фирма отказалась от иска, удовлетворившись половиной суммы. Светик справилась сама, сумела договориться.

Как-то поздним вечером, лёжа на диване в полном одиночестве в своей огромной полутёмной гостиной, Пётр Борисович смотрел на огонь в камине, лениво переключал кнопки пульта, гулял по каналам. Вдруг на огромном экране возникло лицо Светика. Шло ночное ток-шоу.

— В искусстве главное для меня — духовность, — говорила Светик, — в быту я человек благочестивый.

На ней была кофточка, невероятно пышная, розовая и прозрачная, как медуза. Трепетали накладные ресницы. В наивном изумлении взлетали нарисованные брови. Пётр Борисович вдруг вспомнил слова приятеля-министра за поминальным столом: «Моя кровь, моё продолжение». Потом представил себя лет через десять, беспомощным и старым. Не дай Бог, маразм, паралич. А рядом Светик.

На следующее утро он позвонил своему старому знакомому, губернатору Вуду-Шамбальского автономного округа. Он давно собирался наведаться в далёкий степной край, не только из-за нефтяных вышек и конных заводов, а ещё потому, что там, в глуши, жил человек, которому исполнилось сто десять лет. Он отлично выглядел, был бодр и полон сил, скакал на коне, пил вино, и его младшему сыну сейчас должно быть два с половиной года.

— Барышня, Татьяна Михайловна, из госпиталя телефонируют.

Таня с трудом открыла глаза. Она не заметила, как уснула в гостиной в кресле. Над ней стояла испуганная горничная Марина.

— А? Что? Который час?

— Да уж двенадцатый. Сказали, срочно. Я говорю, нету их, Михаил Владимирович в театре, а они говорят, вас позвать. Я говорю, спит, мол, а они: буди, буди. Там этот мальчик, еврейчик, вроде как помирает.

Таня бросилась к аппарату.

— Плох. Отходит, — мрачно сообщил фельдшер Васильев.

— Нет! — крикнула Таня. — Нет, я сейчас.

Как была, в домашней кофточке, в нянькиной вязаной шали, она выскочила из квартиры. Сбегая вниз по лестнице, услышала телефонные звонки и громкий голос Марины:

— Да вот, убежала. Ничего не сказала.

Михаил Владимирович должен был вернуться не раньше часа ночи. Драматург Жарская увезла его на премьеру своей пьесы «Страсть Коломбины». После премьеры предполагался ужин. Театр был далеко, на Сретенке. Точного адреса Таня не знала.

Взять извозчика удалось только на Триумфальной площади. Сонная кляча тащилась невыносимо медленно. Жар после бешеной гонки прошёл, Таня стала мёрзнуть в тонкой кофточке и шали. У неё стучали зубы, она то молилась, то повторяла в ватную спину извозчика:

— Быстрей, пожалуйста, быстрей!

— Это, барышня, неправильно ты мыслишь, потому как поспешишь, людей насмешишь, тише едешь, дальше будешь, не погоняй, не ты запрягала, — ворчал извозчик, и от монотонного, безнадёжного звука его голоса Таню трясло ещё больше.

Наконец свернули на Сретенку.

— Ну гляди, где тут твой театр.

— Он называется «Мадам Бернар». Где-то совсем близко.

— Тьфу ты, театр! Какой такой театр? Весёлый дом тебе нужен, «Мадам Бильяр», так бы сразу и сказала, это не тут, это на Самотёку надо. — Извозчик чмокнул и стал разворачивать свою кобылу.

— Подождите! Не надо на Самотёку! Что значит весёлый дом?

— А то и значит, барышня, то и значит. Заведение, с девицами.

— Мне не туда! Вы что?

— Да как не туда, когда говоришь «Мадам Бильяр»!

— Бернар! Артистка такая французская, Сара Бернар, понимаете? В честь неё назван театр. Езжайте вперёд, пожалуйста, я очень тороплюсь. — Таня еле сдерживала слёзы и готова была убить этого сонного болвана.

— Бернар, Бильяр, чёрт их разберёт, вон, вроде, театр был в Селиверстовом переулке, туда, что ли?