А еще я танцую - Мурлева Жан-Клод - Страница 4

Ладно, меняю тему. Не верьте всему, что читаете обо мне. Пишут, что я был женат три раза? Вранье! Четыре. У меня шестеро детей. Один ребенок от первой жены, двое от второй и трое от третьей. Почему-то все женщины, с которыми я был связан узами брака, мечтали о детях, и каждая последующая стремилась побить рекорд предыдущей. Я всегда жил в больших шумных домах, посреди гвалта, производимого моими собственными детьми (я человек тихий и мирный, но все мои отпрыски на редкость горласты) и детьми моих жен от других мужей. Ну вот, ради вас я сейчас проделаю одно свинское упражнение: расскажу в нескольких словах о каждом из своих браков. Вас это развлечет? Поехали.

Первая жена. Она меня захомутала – возможно, как та самая «изрядная сволочь», которая задурила голову вам. Свою партию она исполнила с блеском – хорошенькая, смешливая, интересовалась всем на свете и превосходно готовила. Но, едва надев мне на палец кольцо, она преобразилась. Спектакль окончен. Не надо аплодисментов.

Вторая жена. Уже не помню, почему я на ней женился, зато отлично понимаю, почему развелся.

Стоило мне оказаться в каком-либо приятном месте (в книжном магазине, на вечеринке у друзей), как она говорила: «Пойдем отсюда, Котик». Я продержался восемь лет.

Третья моя жена была норвежкой (она и сейчас норвежка). Это был культурный шок. Мы расстались в наилучших отношениях. Трое наших детей свободно изъясняются на двух языках. Я вижусь с ними, но все реже и реже.

О четвертой жене – единственной, с кем у меня нет общих детей (она была уже не в том возрасте), я пока ничего рассказывать не буду. Может, потом как-нибудь. Стоит мне о ней заговорить, у меня ощущение, что я нажимаю на какую-то кнопку. Так что как-нибудь потом.

Я упустил кое-какие из ваших вопросов. В том числе вопрос про мой творческий кризис. Что ж, готовьтесь услышать горькую правду – признание, которого я никогда не сделаю публично. Мне больше не интересно то, о чем я пишу. Та-дам! Что я могу к этому добавить? Я больше не верю в своих персонажей. Едва намеченные, они уже внушают мне скуку и отвращение. Пытаясь следить за ними и их убогими историями, я сам себя ненавижу. Ни один человек не в состоянии представить себе, какая это мука для писателя. Пожалуй, ее можно сравнить разве что с чувствами мужчины, который в определенный момент своей жизни сознает, что больше не способен заниматься любовью. Ой-ой-ой! Кажется, меня занесло. Спокойно, переходим с рыси на шаг. Но это вы во всем виноваты, с вашей пылкой непосредственностью – она заразна! Самое забавное, что в переписке с вами я испытываю нечто отдаленно напоминающее то удовольствие от сочинительства, которое покинуло меня и не возвращается на протяжении долгих месяцев. Пустячок – наполовину навеянный воспоминаниями, наполовину сулящий что-то новое, – но приятно. Неизвестно, во что выльется наша переписка, но я уже благодарен вам, моя дорогая простуженная жительница Сарты.

Мне хотелось бы узнать о вас больше. Что загнало вас в эту сырую дыру? Пожалуйста, поделитесь со мной. И куда вы, обновленная, собрались переезжать? Случайно, не в Барселону?

Телефон звонит. Прощаюсь с вами.

1 марта 2013

Дорогой Пьер-Мари!

По-моему, для старичка, клюющего носом в кино, вы еще ого-го! Очень рада, что заразила вас своей пылкостью, – это полезный микроб.

Я не врач (и не инструктор по вождению, и – ах какая жалость – не тренер по дзюдо), но, основываясь на ваших письмах, диагностирую скорое исцеление. Можете доверять моей интуиции. Если мне удастся хоть чуть-чуть поспособствовать тому, чтобы вы вернулись в седло (слушайте, что это нас так тянет на конские метафоры?), я буду польщена. Может, вы даже посвятите мне свою новую книгу? Что-нибудь вроде: «Толстухе из Сарты, свалившейся мне на голову с толстенным пакетом»? Ваши поклонники будут заинтригованы и преисполнятся зависти. Не откажите мне в этом маленьком удовольствии!

С каких пор ваши персонажи внушают вам скуку и отвращение? Как давно угас ваш творческий огонь? Может, вам нужна зажигалка? Я вот собираюсь бросить курить (одна из моих будущих новостей). Как только это случится, я соберу посылку, набью целый ящик коробками спичек, вложу туда старую «Зиппо», доставшуюся мне от отца, и отправлю вам.

Раз уж вы развлекли меня портретами своих бывших жен (какая галерея! но я к ней еще вернусь!), то теперь моя очередь поведать вам свою семейную сагу. Не далее как вчера вечером я отыскала в углу подвала старые фотографии и нос к носу столкнулась с призраком. Это был призрак моего отца. Кстати – да, я верю в призраков. Точнее говоря, верю в то, что у каждого из нас свои скелеты в шкафу. Возвращаясь к вашему сравнению с потайной комнатой Синей Бороды, признаюсь, что скелет отца действительно висел там в темноте, подвешенный на крюке…

Как и все девочки, я обожала отца. Вплоть до того апрельского вечера, когда он предал мою любовь, – мне было тогда тринадцать лет. В то время мы жили в парижском пригороде под названием Дёй-ла-Бар (в котором явственно слышатся корни таких слов, как «траур» и «преграда»; если вы считаете, что на мне лежит проклятие, окропите компьютер святой водой), и из школы домой я ездила на автобусе. Я сидела на переднем сиденье, уткнувшись носом в стекло, чтобы не принимать участия в общей болтовне, как вдруг, опустив глаза, увидела в машине, остановившейся рядом с автобусом на светофоре, знакомую фигуру.

В машине был отец, но это была не наша машина. Он занимал пассажирское сиденье небольшой синей «Рено-5». Рядом с ним, на водительском месте, сидел еще кто-то, но я не видела кто – заметила только кусок одетой в джинсы ноги, коленку. Образ этой коленки преследует меня еще и сегодня. Знаете, почему? Потому что мой отец оглаживал эту коленку. Он тискал ее и мял, как делают мужчины в состоянии крайнего возбуждения. Несмотря на то что в свои тринадцать лет я имела самое смутное представление о сексе, мне стало так плохо, что у меня пошла носом кровь.

Автобус тронулся с места, машина – тоже, унося моего отца вдаль. Кровь лила у меня из носа ручьем. Ребята в автобусе закричали и принялись наперебой протягивать мне пачки бумажных носовых платков. Я вышла на своей остановке никакая; ноги у меня подгибались.

Вечером я не могла заставить себя посмотреть отцу в глаза, сказала, что плохо себя чувствую, и не выходила из своей комнаты.

В следующие дни я пыталась изгнать из памяти ту коленку. Внушала себе, что мне показалось, – ровно до того дня, когда навестила отца на работе (он торговал садовыми принадлежностями) и узнала, чья это была коленка и кому принадлежала синяя малолитражка «рено».

Его любовницу звали Эстебаном. Молодой красивый испанец. Он ходил, крутя задницей, между горшками с геранью и петуньями. В его присутствии мой отец преображался. И слепой заметил бы, что он влюблен по уши. Что может тринадцатилетняя девочка против этой суровой правды?

Избавлю вас от описания моих душевных мук и испытанного мною чувства омерзения. О том, сколько лишних килограммов я набрала, заедая открывшуюся мне тайну, тоже умолчу.

Отцу понадобилось еще два года, прежде чем он решился уйти от матери. Только ушел он не к Эстебану, а к Пьеру. Или к Полю. Или к Жаку. Не помню точно. Больше мы с ним не виделись. Он умер от СПИДа когда мне исполнилось двадцать два года. Жизнь он вел настолько разгульную, что от него почти ничего не осталось. После его смерти мы с матерью и братом разбирали вещи у него в квартире, и я, сама не знаю почему, взяла себе на память зажигалку «Зиппо».

Как видите, я ловко вывернулась: вы просили меня рассказать, как я докатилась до сырой дыры, а я вместо этого изложила вам совсем другую историю. Но жизнь – это цепочка связанных между собой событий, вытекающих одно из другого, в точности как в лучших из ваших книг. В следующий раз расскажу. Простите, если нарушила заданный вами легкий тон, который так нравится мне в ваших письмах.