Последний суд - Пирс Йен - Страница 8

Кроме того, он любил книжную работу. Ради хлеба насущного он занимался уламыванием клиентов, выжиманием денег, поиском выгодных сделок, и все это не доставляло ему никакого удовольствия. Слишком прозаичные занятия. А вот провести часок в библиотеке — это уже было делом для души.

Он подумал, с чего начать. Хотел позвонить Мюллеру, но вспомнил, что тот, должно быть, в этот час уже на работе, а рабочего телефона Мюллер ему не давал.

Аргайл знал о картине только то, что ее написал художник по фамилии Флоре — в левом нижнем углу стояла нечеткая, но достаточно разборчивая подпись. По некоторым признакам Аргайл определил, что картина написана в 80-е годы восемнадцатого века и относится к французской школе.

Молодой англичанин начал методично отрабатывать версии — как Фабриано, только спокойнее. Он начал с «библии» историков-искусствоведов — со справочника Тима и Беккера. Двадцать пять томов на немецком языке. К счастью, его скромных познаний в немецком хватило для того, чтобы понять главное.

«Флоре, Жан. Художник, умер в 1792 году». Это уже кое-что. Список картин и музеев. Всего шесть строчек, только самое основное. Не значительный художник. Статья содержала ссылку на заметку, опубликованную в газете «Изящные искусства» в 1937 году. Это был биографический очерк некоего Жюля Гартунга, однако и он прояснил некоторые детали. Жан Флоре родился в 1765 году во Франции, в 1792-м революционеры отправили его на гильотину. И правильно сделали, если верить тексту. Флоре написал серию картин на тему закона для графа де Мирепуа. Потом, когда произошла революция, он донес на своего патрона. У графа конфисковали все имущество, семья оказалась в нищете. Обычное дело для того времени.

Статья была написана в 1937 году и не содержала никаких указаний на местонахождение картин, за исключением «блестящей» догадки, что семейству Мирепуа они больше не принадлежат.

Пытаясь выяснить, куда же подевались картины, Аргайл перелопатил горы литературы по французскому искусству, истории и неоклассицизму, перелистал все музейные путеводители. Он уже начал действовать на нервы библиотекарю, который устал таскать ему книги, когда удача наконец улыбнулась ему. Довольно свежая информация содержалась в выставочном каталоге за прошедший год. Он только-только поступил в библиотеку, и Аргайл расценил это как особое везение.

Картина Флоре числилась в каталоге скромного вернисажа, который проводился где-то на окраине Парижа. Организаторы вернисажа не придумали ничего лучше, как назвать его «Мифы и возлюбленные», очевидно, не найдя другой возможности объединить классические и религиозные сюжеты с полуголыми девицами, изображающими дриад. Сопроводительный текст намекал на игру фантазии в идеализированном мире грез французского высшего общества. «Даже я написал бы лучше», — подумал Аргайл.

Несмотря на слабую аргументацию заявленной темы вернисажа, Аргайл преисполнился самых добрых чувств к организаторам, увидев лот номер 127.

«Флоре, Жан, — прочитал он с бьющимся сердцем, — „Казнь Сократа“. Написана приблизительно в 1787 году. Входит в серию из четырех картин, изображающих классические и религиозные сюжеты на тему правосудия. Суд над Сократом и Иисусом символизирует неправый суд, а суд Александра и Соломона — торжество справедливости. Все картины находятся в частных коллекциях».

Далее шло подробное изложение сюжета каждой картины. Увы, все это нисколько не приблизило Аргайла к намеченной цели: найти покупателя, желающего иметь всю серию целиком. Две картины оказались вне досягаемости: «Суд Соломона» находился в Нью-Йорке, а «Суд Александра» — в немецком музее. «Суд Иисуса» пропал много лет назад и считался утраченным.

«Похоже, старику Сократу придется коротать свой век в одиночестве, черт бы его побрал», — подумал Аргайл.

Как ни странно, в каталоге не упоминалось, где в настоящий момент находится «Казнь Сократа». Не указывалось ни имени, ни адреса владельца. Просто «частная коллекция», и все.

Близилось время ленча, и рвения у Аргайла немного убавилось. Кроме того, ему нужно было успеть купить продукты до закрытия магазинов на обед. Сегодня его очередь, а Флавия относится очень серьезно к таким вещам, как распределение обязанностей.

По идее, владелец картины должен жить в Париже, размышлял он, поднимаясь по лестнице часом позже. В обеих руках он нес пакеты, набитые водой, вином, макаронами и фруктами. Может, проверить? Тогда он смог бы написать к картине сопроводительную бумагу о происхождении — такая информация всегда поднимает цену. К тому же Мюллер сказал, что до него картина находилась в известной коллекции. Ничто так не привлекает новоявленных снобов, как сообщение, что вещь принадлежала очень известной личности.

«Вы знаете, когда-то она висела в кабинете герцога Орлеанского». Подобные фразы оказывают просто магическое действие на клиентов. Да о чем же он раньше-то думал? Нужно спросить у Делорме, откуда у него появилась эта картина. Во-первых, из соображений корректности он в любом случае должен поставить галерейщика в известность о намерении Мюллера продать картину. А из соображений профессиональной гордости Аргайлу было приятно сообщить ему, что, порывшись в библиотеке, он раскопал информацию, которая позволит ему перепродать полотно вдвое дороже, чем это удалось Делорме.

К разочарованию Аргайла, на его звонок никто не ответил. Когда-нибудь, когда европейское сообщество придет к консенсусу относительно длины стебля лука-порея, приведет к единому стандарту форму яиц и запретит все продукты, от которых можно получить удовольствие, возможно, тогда оно обратит наконец свое внимание на телефонные звонки и тоже приведет их к единому стандарту. Пока же в каждой стране существует своя система. Например, во Франции длинный гудок означает, что вы прозвонились, в Греции — «занято», в Англии это значит, что набранного номера не существует. Два коротких гудка в Англии означают, что вы прозвонились, в Германии — «занято»; во Франции, как выяснил Аргайл после долгой напряженной беседы с телефонисткой, это означало, что идиот Делорме забыл оплатить квитанцию и компания отключила ему телефон.

— Что это значит? — добивался Аргайл у телефонистки. — Как вы могли его отключить?

Откуда они только берутся, эти телефонистки? Во всем мире они одинаковы. Эти универсальные существа умудряются построить в высшей степени вежливую фразу, вложив в нее глубочайшее презрение. Всякий разговор с ними человек заканчивает униженным, оскорбленным и разъяренным.

— Просто взяли и отключили, — отрезала телефонистка. «Это всем известно, — прозвучало в ее голосе. — Сами виноваты, что заводите друзей, которые не в состоянии оплатить счет». Более того, он уловил в ее голосе убежденность, что и ему самому в ближайшем будущем грозит отключение, раз он такой настырный.

— А вы не можете сказать, давно его отключили?

— Нет.

— А вы не знаете, может быть, на эту фамилию зарегистрирован еще один номер?

— Нет.

— Может, он переехал?

— Боюсь, что нет.

Озадаченный и злой, Джонатан повесил трубку. Господи, придется писать письмо. Он уже несколько лет не писал писем. Даже забыл, как это делается. Не говоря уж о том, что пишет он по-французски еще хуже, чем говорит.

Аргайл полистал записную книжку в надежде, что всплывет какой-нибудь давний знакомый из Парижа, которого можно будет попросить об услуге. Никого. Черт.

Зазвонил телефон.

— Да, — рассеянно бросил он в трубку.

— Я разговариваю с мистером Джонатаном Аргайлом? — спросил голос на ломаном итальянском.

— Да.

— И у вас находится картина «Казнь Сократа»? — продолжил голос уже на ломаном английском.

— Да, — в третий раз повторил удивленный Аргайл. — В некотором роде это так.

— Что значит «в некотором роде»?

Голос был тихий, сдержанный, почти мягкий, но Джонатану он почему-то сильно не понравился. Было что-то странное в самой постановке вопросов. Кроме того, этот голос кого-то ему напоминал.