Последний суд - Пирс Йен - Страница 43

Можете себе представить эту пару: неопытная восторженная девушка и солидный ответственный мужчина, серьезный бизнесмен. Он управлял несколькими компаниями, делал деньги, коллекционировал картины и украшения, читал книги. А я любила танцы или завалиться куда-нибудь в кафе и поболтать; кроме того, я разделяла политические взгляды тогдашней молодежи, а Жюль поддерживал только тех политиков, которые выдвигали программы, благоприятные для работы его фабрик.

Я стремилась как можно чаще навещать родителей — не ради них, конечно, — они были такими же скучными, как и Жюль, но при этом не такими добрыми, — нет, я приходила потому, что мне было интересно пообщаться со студентами, которым они сдавали комнаты.

Мой отец надеялся, что, выйдя замуж за богатого человека, я начну ссужать его деньгами и он сможет вернуться к привычному образу жизни. Однако Жюль не оправдал его надежд. Он не любил моего отца и не собирался давать деньги человеку, который откровенно презирал его.

Во многом он был странным человеком. Ну, во-первых, я не была еврейкой, и его женитьба на мне произвела скандал в еврейской общине. Жюль пренебрег мнением общины, сказав, что в его возрасте смешно беспокоиться из-за того, что скажут люди.

Жюль не был деспотом; он, конечно, просил меня посещать разные официальные мероприятия и иногда устраивать приемы у нас дома, но в остальном предоставил мне полную свободу. В целом он мне нравился; он давал мне абсолютно все в этой жизни — кроме любви.

А я нуждалась в любви, мне хотелось любить. Но тут началась война.

Как только стало ясно, что эта война грозит нам полным разорением, мы начали готовиться к отъезду. Жюль, несмотря на некоторую ограниченность взглядов, оказался проницателен и предвидел все, что потом случилось. Он сразу сказал, что у французов кишка тонка обороняться, и понял, что новая власть не станет церемониться даже с такими богатыми и влиятельными людьми, как он. Он все подготовил, и мы переехали бы в Испанию, если бы у меня не начались роды.

Роды были очень тяжелыми, несколько недель я пролежала в больнице, прикованная к постели, в ужасных условиях. Большая часть медперсонала покинула Париж, а раненые все прибывали и прибывали. Не хватало врачей, сестер, больничных коек и лекарств. Я не могла двигаться, а Артур родился таким слабеньким, что я удивляюсь, как он выжил. Жюль остался в Париже из-за меня, и к тому времени, когда я выписалась, уезжать было уже поздно: никто не мог покинуть страну без специального разрешения, а таким людям, как мой муж, разрешения не давали.

Постепенно жизнь снова вошла в свое русло — конечно, это была уже другая жизнь, но по крайней мере она была понятна и относительно приемлема. Жюль целыми днями пропадал на своих фабриках, а я опять вернулась к своей дружбе со студентами. Однажды мы долго сидели и разговаривали и решили, что нужно как-то бороться с фашистским режимом. Армия и правительство предали свой народ, и выходило, что, кроме нас, постоять за честь французской нации было некому.

Надо сказать, наши чувства разделяли немногие. Жюль, например, заботился только о сохранении своего дела, мои родители… они всегда поддерживали правительство. Любое правительство.

Вскоре комнаты студентов заняли расквартированные немецкие офицеры. Мои родители с радостью принимали их у себя. Им нравился новый порядок. Они всегда недолюбливали евреев, отказ Жюля взять их на содержание еще больше ожесточил их сердца, а с приходом немцев они вообще стали ярыми антисемитами.

Примерно через год после заключения перемирия с немцами в доме моих родителей остался только один студент — молодой адвокат, который снимал у них комнату на протяжении нескольких лет. Мне он нравился, и я познакомила его с Жюлем. Они подружились. Жюль относился к Жану по-отечески. Он всегда мечтал иметь такого сына — честного, сильного, красивого, умного, прямодушного. Жан обладал всеми мыслимыми достоинствами, но у него не было родителей, которые могли бы порадоваться такому замечательному сыну, и Жюль заменил ему отца. Он платил за его учебу, всячески поддерживал его, знакомил с влиятельными людьми, старался предоставить ему возможность проявить себя с лучшей стороны. Он даже дарил ему подарки. Они прекрасно ладили между собой. И долгое время все было просто замечательно.

— Если я правильно поняла, это был Руксель? — тихонько спросила Флавия.

Миссис Ричардс кивнула:

— Да, он был моим ровесником. Он снимал комнату у моих родителей, поэтому мы часто виделись. Если бы я не вышла за Жюля, мы скорее всего поженились бы с Жаном; но поскольку место мужа было занято, нам пришлось стать любовниками. Впервые в жизни я полюбила. Да что там — он был моей первой и последней любовью. Страсть Жюля угасла вскоре после медового месяца, и я никогда не чувствовала к нему того, что чувствовала к Жану. В общем, я ничего не могла с собой поделать. Вам, наверное, странно слышать слова о любви из уст старой развалины? Но тогда я была другой. Я была совсем другим человеком. Вы курите?

— Простите?

— Я спрашиваю: вы курите? У вас есть с собой сигареты?

— Ах да. Я курю. А почему вы спрашиваете?

— Угостите меня.

Немного сбитая с толку неожиданным отступлением, Флавия порылась в сумке, достала пачку сигарет и отдала ее миссис Ричардс. Та неловко вытащила сигарету — перчатки мешали ей — и прикурила.

— Спасибо, — поблагодарила она и тут же зашлась в жесточайшем приступе кашля. — Я не курила уже сто лет, — сказала она, откашлявшись.

Аргайл с Флавией вопросительно посмотрели друг на друга, советуясь, правильно ли они поступили, позволив ей курить. Она могла отклониться от темы, и неизвестно, удастся ли им снова вызвать ее на откровенность.

— Я бросила курить, когда попала в сумасшедший дом. — Миссис Ричардс с интересом принюхалась к горящей сигарете. Поразительно, но ее голос вдруг зазвучал громче и заметно увереннее. — Не смотрите на меня так, — усмехнулась она немного погодя. — Я понимаю: вы не знаете, что сказать. Не говорите ничего. Все очень просто: я сошла с ума. Два года между операциями я провела в сумасшедшем доме. Гарри все это время ухаживал за мной. Он был очень хорошим человеком — такой добрый, заботливый. Я скучала по нему, когда его не стало.

Он обеспечил мне самое лучшее лечение, не считаясь с расходами. Мне даже не на что было пожаловаться. Я лежала в лучшей частной клинике, мной занимались самые лучшие врачи. Сестры были со мной необыкновенно внимательны. По правде говоря, не каждый солдат может рассчитывать на такой уход.

— Можно узнать почему?

— Сейчас расскажу. Война продолжалась, и Жан загорелся идеей вступить в ряды Сопротивления. Он был убежден, что немцы не так уж непобедимы. Вскоре он возглавил группу «Пилот». Ему удалось наладить связь с Англией, он сам выбирал цели и разрабатывал стратегию их поражения. Он был необыкновенным человеком. Каждый день его подстерегала опасность, но он не бросал дела, всегда был готов подбодрить товарищей, внушить им уверенность в победе.

Однажды немцы арестовали его и продержали несколько дней, но каким-то чудом ему удалось сбежать. Это случилось в канун Рождества сорок второго года, и его надзиратели расслабились. Он просто вышел и, никем не замеченный, скрылся. Он был совершенно особенный, единственный в своем роде. Но после того случая он сильно изменился: стал осторожнее и серьезнее. Он оберегал нас от опасности и часто отменял операции, если не был уверен в успешном исходе. Он всегда опережал немцев, хотя бы на один ход.

Конечно, они знали о существовании группы и постоянно охотились за нами. Но безуспешно. Иногда это напоминало игру, иногда мы безумно хохотали, избежав очередной ловушки.

И всегда рядом был он: спокойный, надежный, абсолютно уверенный в нашей победе. Я не могу передать вам, какой редкостью были такие люди в Париже. «Мы победим», — говорил он, и это не было пожеланием, расчетом или надеждой. Он твердо верил в то, что говорил. Он вдохновлял всех нас. Меня особенно.