Омега (СИ) - "Шустик" - Страница 1

Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me

========== Часть 1 ==========

Потому что, потому что

Всех нужнее и дороже,

Всех доверчивей и строже

В этом мире доброта,

В этом мире доброта. (с)

Из м/ф «Приключения поросенка Фунтика»

Пролог

- Что Вы можете сказать в свое оправдание? Вы раскаиваетесь?

Обязательно! Аж два раза!

В черно-белом, похожем на отлаженный механизм мире нет преступлений - так врут учебники и все без исключения средства массовой информации, будто соревнуются между собой, у кого в мышеловке сыр более бесплатный. Смешно. Лапши на ушах у каждого человека из серии «сирый и убогий» килограмма по два.

Дорогу мы переходим строго на зеленый свет, в положенном месте и на заборах не пишем, потому что потом таких вот любителей уличной живописи обязательно найдут и вырвут лишние конечности без анестезии, напоследок не забыв погрозить пальцем. Бунтарей, выделяющихся из толпы, ненавидят и боятся. Нет никакого «я», лишь безликое «мы» - отлаженный механизм, бездушный и прогнивший насквозь. Удивительно, как нам стены не сделали прозрачными. Впрочем, ходят слухи, что этот закон обсуждается «правящей верхушкой».

Контролируется все, вплоть до того, как и сколько ты дышишь. Упаси боже, вдохнешь больше нормы. Личности стерлись, осталась убогая серость.

И на вершине этой помойки цветет и пахнет бюрократия. Без бумажки и чихнуть нельзя.

Любой проступок карается строго.

Это правила, и мы обязаны им следовать. Все просто.

Многие верят, что раньше, до четвертой мировой войны, было по-другому. Я тоже верю, но только иногда, когда совсем плохо, когда чувство безысходности накрывает с головой и кажется, что ты захлебываешься под толстым слоем воды, беспомощно взмахиваешь руками в нелепой попытке дотянуться до солнца, застывшего размытой кляксой на самой поверхности.

В зале суда – мертвая тишина. От нее несет чем-то гнилым, скисшим, запах белым налетом оседает на языке. А может быть, это действие препаратов, которыми меня щедро пичкали всю неделю на завтрак, обед и ужин.

Вспоминаю, что от меня ждут ответа. Терпеливо так ждут, не торопят, вежливо скалятся.

- Нет, - сарказм не пытаюсь скрыть. Я обязан говорить правду и ничего кроме, потому что меня учили этому с детства. Всех нас. Я же послушный мальчик?!

Вызов во взгляде, в высоко поднятой голове, в насмешливо приподнятых уголках губ.

Кто-то особо впечатлительный приглушенно охает, и на него тут же сердито шикают со всех сторон.

Я сам выношу себе приговор. Эти марионетки лишь озвучивают его.

- Виновен!

Голос у судьи визгливый, истеричный, на редкость противный, да и сам он не внушает ни уважения, ни трепета: невысокий, лысоватый, с пивным животиком, который не скрывает даже блекло-черная мантия. У него на лбу крупными буквами написано, что продался за копейки. Какая дешевая пародия. Карикатурные декорации трещат по швам.

Мне надо расстроиться, прийти в ужас, броситься на колени и клясться в том, что это не я ограбил банк, да и вообще в меня бес вселился, но… Хочется расхохотаться, нарушить такую идеальную тишину зала, назло всем. Пусть катятся к черту со своей моралью и правилами. Я не жалею о своем поступке. Всегда хотел побывать на месте Робина Гуда. Верно подмечено, что мечтам свойственно сбываться, но по закону подлости – когда тебе это нахрен не надо.

Фиговые, кстати, ощущения. Никакого удовлетворения от совершенного не чувствуется и в помине, лишь смертельная усталость, словно вагоны разгружал.

Приговор зачитывают монотонно, безэмоционально, по-деловому сухо, отчего со страшной силой клонит в сон. Опасаюсь, что моргнув в очередной раз, глаза уже не открою, вырублюсь прямо тут, не дотерпев до камеры. В помещении слишком душно, чтобы вздохнуть, приходится жадно открывать рот, но и так спертый воздух застревает в глотке.

Адвокат, к сожалению, попался хороший, да и вина не настолько серьезна, поэтому вместо смертной казни – перемещение сознания. Но я бы предпочел первое. Сомнительное удовольствие - оказаться в новом, незнакомом мире, в теле… А собственно, в чьём теле я могу очутиться? Хорошо, если существо будет разумным, а если нет?! Куда меня забросит случай, не может предсказать ни судья, ни кто-либо ещё. Обоюдоострый меч. То ли вечная пытка, то ли новая жизнь с новыми правилами.

Озвученное решение приведут в исполнение завтра на рассвете. Это значит, что есть время выспаться, хотя, по идее, я должен сидеть и раскаиваться, замаливать грехи и писать завещание. Только вот после смерти матери все равно. Да и нет у меня ничего: все деньги разослал по приютам и домам престарелых задолго до ареста.

Репортеров в зале суда мало, но и их оказывается достаточно, чтобы от вспышек фотокамер спустя пару часов начали слезиться глаза. Все эти журналюги смотрят с любопытством, как ребенок, увидевший диковинную зверушку, разве что не тянут руки - потрогать. Ограбление века - самая громкая новость за последнее десятилетие. Всего-то и требовалось - взломать пару сейфов, чтобы разворошить это осиное гнездо.

Можешь гордиться собой, Тео. Ты почти звезда!

- Я сделал все, что было в моих силах, - шепчет адвокат где-то сбоку, не глядя мне в глаза. Хочется сказать ему «спасибо», он и впрямь старался, но язык не слушается, выходит лишь заторможено кивнуть.

Судья оглушительно громко хлопает молотком, прекращая этот фарс. Облегченно вздыхаю и медленно поднимаюсь, чувствуя, как тело подчиняется с неохотой, словно уже не принадлежит мне.

Еще рано, дорогуша! У нас вся ночь впереди.

Стоит сделать шаг в коридор, и будто кто-то невидимый щелкает тумблером, включая звук, - вопросы начинают сыпаться со всех сторон, как перезрелый горох. Эти акулы пера набрасываются, как на законную добычу, перебивая друг друга, надеясь урвать кусок побольше. Они оглушают, отчего внутри поднимается темное липкое раздражение. Тупая боль пульсирует на самом дне черепной коробки, отдавая набатом в ушах. Хочется лечь и свернуться в компактный комочек, уснуть, а лучше – сдохнуть. Главное, чтобы все прекратилось. И не было больше ничерта! Ни гребаного, прогнившего насквозь мира, ни фальшивых декораций жизни.

Впервые я благодарен полицейским, которые мастерски, одним своим видом разгоняют толпу.

В камере пусто и тихо. Холодно, конечно, никто не будет топить для смертников. Хорошо еще, что с потолка не капает, но это только потому, что осень выдалась сухая, будто дождей отродясь не было.

От матраса пахнет сыростью и плесенью, а еще совсем немного, едва уловимо – кровью. О том, что на нем могли вытворять – не хочется и думать, но фантазия, отвратительная штука, уже подкидывает картинки, мерзко потирая потные ладошки и скаля острые зубы. Медик во мне, пусть и не состоявшийся, брезгливо морщит нос и требует выкинуть эту гадость куда подальше, а циник плюет на такие мелочи и смело ложится. На самом деле – все не так уж и страшно, по крайней мере, не смертельно.

Одеяло тонкое, перештопанное вдоль и поперек, почти не греет. Я заворачиваюсь в засаленную тряпку с головой, как в кокон. Спать хочется, очень-очень, но не получается. Чертовы мысли, чертовы воспоминания, чертовы лекарства, благодаря которым сердце частит, как сумасшедшее, словно и впрямь надеется выполнить жизненную норму за оставшиеся часы.

Четче всего в памяти отпечатываются похороны. Черный, торжественный гроб, искусственные, слишком яркие и от этого еще более нелепые цветы, и запах свечей, прочно въевшийся в кожу через несколько минут. Не хватает духу подойти к гробу и поцеловать тело. Мне хочется запомнить ее другой, не холодной и будто восковой, а живой, улыбающейся. Все, что я могу, – бросить горсть земли в могилу.

В тот день я не плакал.

Накатило гораздо позже, когда я сидел на полу в темной комнате и бездумно смотрел на бледный диск луны. По щекам текли слезы. И было не стыдно. Было больно и одиноко. Говорят, что мужчины не плачут. Врут. Иногда просто нет другого выхода.