Принцесса Брамбилла - Гофман Эрнст Теодор Амадей - Страница 3

? Я вижу, ты все-таки думаешь обо мне, мой добрый Джильо, ? сказала Джачинта, кладя в ротик засахаренный фрукт. Ему было даже разрешено поцеловать пальчик, уколотый злой иголкой, и снова вернулись прежние блаженство и радость. Но там, где в дело вмешается черт, жди беды! Сам нечистый попутал Джильо после нескольких стаканчиков вина сказать такое:

? Вот но думал, моя душа, что ты способна так меня ревновать. Но ты права. Я красив, природа одарила меня всякими приятными талантами, а главное, я актер. Молодой актер, который, как я, божественно играет влюбленных принцев со всеми положенными охами и ахами, ? это ходячий роман, интрига о двух ногах, любовная песнь с губами для поцелуев, руками для объятий, романтическое приключение, выскочившее из переплета в жизнь, которое долго еще стоит перед глазами красавицы после того, как она захлопнула книгу. Вот почему так непреодолимы чары, какими мы опутываем бедных женщин; они до безумия влюбляются во все, что в нас и на нас, ? в нашу душу, глаза, в наши фальшивые драгоценности, перья и ленты. Тут не имеет значения ни ранг, ни сословие ? прачка или принцесса ? все равно! И вот говорю тебе, моя любимая, если меня не обманывают некие таинственные предчувствия и не шутит надо мной нечистая сила, то ко мне в самом деле воспылало любовью сердце прекраснейшей принцессы. Случилось ли это или скоро случится, но ты, моя светлая надежда, не посетуешь на меня, коль я воспользуюсь открывающимися передо мной золотыми россыпями и несколько тебя заброшу. Сама понимаешь, что какая-то скромная модистка...

Джачинта, слушавшая его с растущим вниманием, ближе и ближе подвигалась к Джильо, в чьих блестящих глазах отражалась сонная греза прошлой ночи, и вдруг, быстро вскочив, закатила счастливому избраннику прекрасной принцессы такую оплеуху, что у него перед глазами заплясали все огненные искры из Труффальдинова ружья; сама ж она мигом скрылась в своей спаленке. На этот раз все просьбы и мольбы оказались тщетными.

? Отправляйтесь-ка подобру-поздорову домой, ? сказала старая Беатриче. ? На нее напала сморфия, значит, кончено дело. ? И, взяв лампу, она посветила приунывшему Джильо, пока тот спускался по узкой лестнице.

Сморфия ? удивительно прихотливое, несколько дерзкое настроение молоденьких итальянок, обладает особым свойством. По крайней мере знатоки единодушно утверждают, будто именно в нем заключено чудесное очарование и неотразимая прелесть, кои мешают негодующему узнику любви порвать свои сети, и он все сильнее в них запутывается; столь оскорбительно отставленный любовник, вместо того чтобы сказать вечное «addio» [3], еще жарче вздыхает и молит, как говорится в известной народной песенке: «Vien qua, Dorina bella, non far la smorfiosella» [4].

Тот, кто сейчас говорит с тобой об этом, любезный читатель, полагает, что такая любовь от немилости может расцвести только под благодатным небом юга, а что на мирной почве нашего севера такому прекрасному цветку не взрасти. Автор ни в коем случае не собирается ? по крайней мере в том месте, где он живет, ? отождествить эту милую сморфию с расположением духа, какое он часто замечал у тамошних молоденьких девушек, едва вышедших из детских лет. Если небеса одарили их приятными чертами лица, все равно они портят его самым нелепым образом. Ничто на свете их не радует: всегда им то слишком тесно, то слишком просторно, нигде на нашей планете не находят они удобного местечка для своей крохотной особы. Скорее они стерпят боль от тесного башмачка, чем веселое, тем более острое словцо, и ужасно как сердятся на то, что юноши и взрослые мужчины в черте их города все поголовно в них влюблены, хотя втайне эти красотки польщены таким поклонением, нисколько на него не злобясь. Этого душевного настроения нежного пола никаким словом не определишь. Субстрат взбалмошности, свойственный ему, можно видеть, как в двояковогнутом зеркале, и у мальчиков в том возрасте, который грубые школьные учителя обозначают словом «шальные годы».

И все же беднягу Джильо никоим образом нельзя было осуждать за то, что он в странном возбуждении даже наяву грезил о принцессах и необычайных приключениях. Как раз в тот день, когда он, своей внешностью наполовину, а в душе полностью ощутив себя принцем Таэром, бродил по Корсо, там произошло много диковинного.

Случилось, что у церкви Сан-Карло, в том самом месте, где Корсо пересекается улицей Кондотти, среди лавчонок колбасников и макаронщиков, раскинул свой помост известный всему Риму шарлатан, именовавшийся синьором Челионати. Он морочил толпу всевозможными нелепыми россказнями о крылатых кошках, прыгающих гномах, волшебном корне мандрагоры, заодно продавая всякие тайные снадобья против безнадежной любви и зубной боли, лотерейных билетов-пустышек и подагры.

Вдруг издалека послышалась странная музыка: звучали цимбалы, дудки и барабаны. Толпа мигом рассеялась и, валом валя по Корсо к Порта дель Пополо, громко кричала:

? Смотрите!.. Смотрите!.. Уж не начался ли карнавал? Смотрите!.. Смотрите!..

Кричавшие были правы. Ибо шествие, которое медленно двигалось от Порта дель Пополо по направлению к Корсо, только и можно было принять за удивительнейший маскарад. На двенадцати маленьких единорогах, белых как снег, с золотыми копытцами, восседали существа, закутанные в алые атласные талары; они премило дудели в серебряные трубы, били в цимбалы и барабаны. В их таларах, как у «кающихся братьев», были прорезаны только отверстия для глаз, обшитые вокруг золотым галуном, что придавало им очень странный вид. Когда ветер чуть приподнял у одного из маленьких всадников полу талара, из-под нее выглянула птичья лапка, когти которой были унизаны бриллиантовыми перстнями. За этими двенадцатью прелестными музыкантами два гигантских страуса тянули сверкающий золотом тюльпан, установленный на помосте о четырех колесах. В нем сидел старичок с длинной седой бородой, в мантии из серебристой ткани; на его почтенной голове вместо шапочки красовалась серебряная воронка. Вздев на нос большие очки, старичок внимательно читал большую книгу. За ним шли двенадцать роскошно одетых мавров с длинными копьями и короткими саблями. Всякий раз, как старичок переворачивал страницу, пища при этом тоненьким, пронзительным голоском: «Кури-пире-кси-ли-ии!» ? они громовым голосом пели: «Брам-буре-бил-аламонса-кики-бурра-сон-тон!» Следом за маврами, на двенадцати иноходцах цвета чистого серебра, ехали двенадцать всадников, они, как и музыканты, сидели наглухо закутанные; но их талары были богато вышиты по серебряному полю жемчугом и алмазами, а руки обнажены до плеч. Нежная округленность и красота их рук, украшенных роскошными запястьями, свидетельствовали, что под таларами скрываются прекрасные дамы, тем более что все они усердно вязали филе, для чего меж ушей иноходцев были укреплены широкие бархатные подушки. Следовавшую за ними большую карету влекли восемь красавцев мулов под золотыми чепраками: их вели под расшитые алмазами уздцы шестнадцать крошечных пажей в изящных камзольчиках из пестрых перьев. Мулы с неописуемым достоинством пряли настороженными ушами, и тогда слышались звуки, схожие с переборами гармоники. Им отвечали криком мулы и пажи, каждый на свой лад, и все это вместе звучало самым очаровательным образом. Люди теснились вокруг кареты, стараясь заглянуть в нее, но ничего не видели, кроме Корсо и себя, так как окна кареты были зеркальные. Иной, поглядев в них, мгновенно решал, что он сам и сидит в этой роскошной карете, отчего приходил в неистовый восторг. В такой же восторг пришла и вся толпа, когда разглядела малюсенького, очень приятного на вид Пульчинеллу, который, стоя на верху кареты, весьма учтиво и приветливо раскланивался с народом. В шуме общего необузданного веселья вряд ли кто приметил блестящую свиту, тоже состоявшую из музыкантов, мавров, пажей, наряженных в точности как первые; среди них было и несколько обезьян; со вкусом одетые в самые нежные цвета, они с выразительными гримасами танцевали на задних ногах, кувыркались и бегали, ища своих собратий. Так все это чудо шествовало вверх по Корсо, пока не дошло до площади, где и остановилось перед дворцом князя Бастианелли ди Пистойя.