Головокружение - Шоу Боб - Страница 22

— Моему несметному богатству или неотразимой внешности? — парировал удивленный Хэссон.

— Я не шучу, Роб. Я завидую тебе потому, что ты — человек.

Хэссон криво улыбнулся:

— А вы — нет?

— Вот именно! — Уэрри говорил с полной убежденностью, как проповедник, старающийся обратить неверующего. — Я не человек.

Озадаченный Хэссон с беспокойством почувствовал, что его тет-а-тет с Уэрри пройдет нелегко.

— Эл, вы любого убедите, что вы — человек.

— Именно это я и делаю: убеждаю всех, что я человек.

— Образно говоря, — отозвался Хэссон, жалея, что Уэрри отказывается говорить более прямо.

Уэрри покачал головой:

— Может, это и образно, а может и нет. Можно ли считать себя человеком, если ты полностью лишен человеческих чувств? Разве не это подразумевает слово «человек»?

— Извините, Эл, — Хэссон решил выказать определенную долю нетерпения, — я совершенно не понимаю, о чем вы говорите. В чем проблема?

Уэрри отхлебнул еще пива. Он не спускал глаз с Хэссона и каким-то образом перекладывал на него всю ответственность за происходящее.

— Ты видел, что сегодня утром произошло в моем доме. Бак вошел, словно он там хозяин, и начал давить на меня в присутствии моего паренька. А я просто стоял и слушал Что бы сделал ты, Роб? Что бы ты сделал, если бы оказался на моем месте?

— Трудно сказать, — ответил Хэссон, передвигая кружку.

— Ну, ладно: ты бы на него разозлился?

— Наверное, да.

— Ну вот, видишь! Я не разозлился, потому что со мной что-то неладно. Я ничего не чувствую. Иногда я слышу внутри какой-то голосок, который говорит мне, что в такой ситуации я должен разозлиться, но он для меня ничего не значит. Я не боюсь Бака, но мне просто совершенно нет дела ни до чего, и нет смысла конфликтовать с ним. Даже из-за моего парнишки.

Хэссон ощутил, что не в состоянии адекватно отреагировать на такое признание.

— По-моему, никто из нас не имеет достаточной квалификации, чтобы проанализировать себя так, как вы пытаетесь это сделать, Эл.

— Я не анализирую, я просто сообщаю определенные факты, — упрямо сказал Уэрри. — Со мной что-то неладно, я какой-то неправильный, и это влияет на все, что я делаю, значительное и пустяковое. Скажи правду, Роб: когда мы вчера встретились на вокзале, ты меня совершенно не узнал, да?

— Память у меня не очень-то, — объяснил Хэссон, чувствуя, что теряет нить разговора.

— Это не имеет отношения к твоей памяти. Просто ты знаешь, что вполне спокойно можно забыть. Ты знаешь, за что не нужно цепляться. Но я так озабочен тем, чтобы убедить людей, что я один из своих, что запоминаю все происходящее, чтобы потом можно было по этому поводу восторгаться и рассказывать всем, как мы прекрасно провели время, но по правде говоря, я не провожу время прекрасно. Я не живу по-настоящему, Роб.

Хэссон начал испытывать смущение:

— Послушайте, Эл, вам не кажется, что это…

— Это правда, — прервал его Уэрри. — Я по-настоящему не существую, я почти все время не снимаю с себя формы, потому что когда я в ней, я могу убедить себя в том, что я — начальник городской полиции. У меня даже чувства юмора нет, Роб. Я просто помню то, над чем смеются другие, и когда слышу это снова, тоже смеюсь, но когда я слышу шутку впервые, то даже не уверен, что это — шутка. Я не могу спорить с людьми, потому что стоит мне услышать точку зрения противника, как она становится моей точкой зрения. Потом, стоит мне встретить кого-то, кто выкладывает мне противоположное мнение, я становлюсь на его сторону. Я даже не… — Уэрри замолчал, отхлебнул еще пива и снова уставился на Хэссона пристальным, мрачным взглядом. — Я даже от секса получаю мало удовольствия. Я читал о восторгах любви, но никогда их не испытывал. Когда я этим занимаюсь и настает главный момент… знаешь, когда люди должны ощущать, что стучатся во врата рая… я могу думать только о том, что забыл выключить фары на автомобиле или что у меня задница замерзла. Вот о таком.

Хэссон вдруг почувствовал жестокое желание расхохотаться. Он взялся за свою кружку и уставился на роящиеся пузырьки пены.

— Отчасти потому Сибил от меня и ушла, — продолжал Уэрри. — У нас были споры по поводу лечения Тео: она хотела, чтобы я разрешил больнице его оперировать, а я об этом не желал слушать. Но по-моему, ей тошно стало жить с кем-то, кто был никем. Вот почему я прекрасно лажу с Мэй. Она еще одно никто. Ее единственное желание — привлекательно выглядеть, и только это она и делает, так что с ней я знаю, что к чему.

Наступила более длительная пауза, и Хэссон почувствовал, что Уэрри сказал, что собирался, а теперь от него ожидается какой-то подходящий к моменту ответ. Он опустил взгляд к пакету, полному кассет его мечты, и ему страстно захотелось оказаться в своей спальне с пергаментным светом, пробивающимся сквозь защитные занавески и чтобы телевизор изливал бы на него сладкое всепрощение. Несправедливость происходящего — вот еще кто-то требует от него невозможного — тяжелым грузом давила на его сознание.

— Эл, — наконец проговорил он, — почему вы мне все это рассказываете?

Уэрри был слегка озадачен:

— Я подумал: после всего, что ты видел а моем доме, ты захочешь узнать, но я, похоже, ошибся.

— Нет, естественно, меня волнуют проблемы друга, но просто я понятия не имею, чем могу помочь.

Уэрри бледно улыбнулся.

— А кто сказал, что мне нужна помощь, Роб? Меня должно волновать, если что-то не так, только тогда у меня могло бы возникнуть желание это исправить.

Он прикончил свою кружку пива и дал знак официанту принести свежего.

Хэссон мгновение смотрел на него, а потом спрятался за классической британской палочкой-выручалочкой:

— Как вы думаете, погода будет меняться?

Как только они вернулись домой, Хэссон поднялся к себе в комнату и запер дверь. Кровать была аккуратно застелена и кто-то раздвинул занавески, впустив яркий снежный свет дня. Он поставил свои покупки на этажерку, выбрал кассету и опустил ее в щель телевизора. Ласкающая душу знакомая музыка просочилась у атмосферу, а не просцениуме крошечного приборчика фигурки начали разыгрывать комедию из семейной жизни, часть серии, которую Хэссон смотрел в Англии год тому назад. Он задвинул занавески, снял верхнюю одежду и забрался в постель, стойко дожидаясь, когда пройдут приступы боли в спине. Искусственный мир телесцены занял Хэссона целиком. Казалось, он вернулся через пространство и время к своей прошлой жизни, и ему стало спокойнее.

Прошло полтора дня его отдыха и восстановления сил, и думать о том, что предстоят еще три таких месяца, было невыносимо. Гораздо лучше было свернуться в чревоподобной пещере пухового одеяла и погрузиться в мечтания других людей.

6

Вопреки ожиданиям и опасениям Хэссона, его новая жизнь в Триплтри внезапно стала вполне терпимой.

Среди того, что пришло ему на помощь, была изменчивость времени. Он замечал ее и раньше, всякий раз, когда выезжал за границу на отдых. У Хэссона была теория, что для личности время измеряется не часами, а количеством отразившихся в сознании новых сенсорных впечатлений. В первые день-два отпуска, особенно в новом, резко отличавшемся от его повседневности окружении, он постоянно чувствовал себя скверно, и эти дни казались почти бесконечными. Казалось, что отпуск будет продолжаться целую вечность. Однако вдруг все, что его окружало, становилось знакомым, количество и частота неожиданных столкновений резко уменьшались, сознание возвращалось к привычному кругу мыслей и действий, и как только наступал этот момент, оставшиеся дни отпуска начинали проноситься подобно кадрам ускоренного показа.

Теория Хэссона всегда немного огорчала его, потому что она и объясняла, и подтверждала существование явления, о котором не раз говорил его отец: субъективное время во второй половине жизни ускоряется. Хэссон всегда обещал себе, что никогда не смирится с оглушающим, одурманивающим миром привычек, что никогда не допустит, чтобы месяцы и времена года просачивались у него между пальцами, но неожиданно оказалось, что он не является исключением. Время пошло быстрее, а усилия, которые требовал от Хэссона каждый день, становились меньше.