Ивашка бежит за конём - Гурьян Ольга Марковна - Страница 9

Господин Гензерих облегчённо вздохнул и подумал:

"Обмануть меня хотели, напугать. О, я не трус!

Эти пороги детская игралка, киндершпиль".

— Эй, эй! — крикнул он. — Что ты делаешь? Ладья плыла к тихой заводи и пристала к берегу.

— Ещё день в половине, зачем отдыхать? — кричал господин Гензерих.

Но кормчий приставил руку к уху, показывая — не слышу, мол. В самом деле, за скалистым выступом берега ещё ничего не было видно, но оттуда нёсся оглушающий шум, грохот и вой.

Глава десятая

В ТЕМНОТЕ

Когда мужики-ладейники очнулись, они сперва ничего не могли понять. Кругом кромешный мрак, голова трещит, руки-ноги накрепко перевязаны бечевой. Несколько времени они лежали молча, только кряхтели. Наконец один ладейник, молодой парень, жалобно спросил:

— Дяденька Мудрила, ты тута?

— Тута я.

Молодой ладейник опять спрашивает:

— Дяденька Мудрила, ты всех мудрее. Объясни, сделай милость, что ж это такое? Мудрила отвечает:

— Немец нас опоил сонным зельем.

Услыхали мужики-ладейники Мудрилины слова, ужаснулись они, язык к нёбу прилип. Что же это за небывалое злодейство! Где это видано, где это слыхано, чтобы ремесленному человеку да подносили в чарочке сонную отраву! А они с непривычки и не приметили привку су. Обманул их немец, как слабую былинку вокруг пальца обвёл. Он и заработанное не отдаст, зажилит.

Они лежат, печальную думу думают каждый про себя, а вслух выговорить страшно. Молодой ладейник опять спрашивает:

— Да куда же он нас теперь везёт? Мудрила отвечает:

— В темноте не видать.

Ох, Мудрила! Что ни слово, то истина! Впрямь ведь темно ещё, в темноте всё устрашающе: таракана за волка примешь, свой полушубок — за чужого мужика-разбойника. В темноте всякое мерещится. Вот рассветёт, всё ясно станет. Может, ничего дурного и не случило сь.

Они повеселели, головки вскидывают, рассвета дожидаются.

Они ждут, а не светает. Надо думать, много времени прошло, а сколько времени, в темноте не поймёшь. Они ещё ждут.

Вдруг загремел замок, дверь отомкнулась, и в неё проник дневной свет. Это немец, господин Гензерих, отпер дверь, обедать принёс.

Он поставил на пол большую миску, еда в ней хорошая, хорошо пахнет, и пар от неё вздымается. Господин Гензерих говорит:

— Ешьте.

Тут Мудрила рассердился.

— Ты нам сперва руки развяжи! — говорит. — Мы не собаки — лёжа на брюхе из миски лакать.

Господин Гензерих засмеялся, сел на ящик с лоскутом, нога на ногу, колени руками обхватил, говорит:

— Ты думаешь, я глупый человек? Я умный человек. Нельзя руки развязать. Я буду руки развязывать — вы меня будете бить. Ешьте, ешьте побольше. Не будете есть, будете тощий, худой.

Тут Ярмошкин дядька не выдержал, стал браниться:

— Сам ты, лупоглазый, собака, хуже собаки, подколодная змея! Как ты смеешь нас со псами равнять? Мы мужики-ладейники свободные люди, не купленные, не проданные, не холопы на княжьем или монастырском дворе. У нас братчина — артель, Мудрила за старшого. От себя работаем и на заказ, а живём по правде, и нельзя нас вязать бечевой и под палубу кидать. Это тебе даром не пройдёт, по суду ответишь!

— Пройдёт! — говорит господин Гензерих. — Какой суд? Свидетели есть? Нет свидетелей! О, я умно делал, я гребцам расчёт давал. Они ушли, ничего не видели. Я новых гребцов нанимал, и кормчий другой. Они на ладью пришли, ничего не знают, какой мой товар под палубой. Нет свидетелей, нет суда.

— Постой, постой! — говорит Ярмошкин дядька. — И без свидетелей суд правды добьётся. Будут нас железом испытывать. Должны мы будем взять в руки кусок раскалённого железа, а судья наши руки посмотрит, по приметам ожога определит, кто врёт, а кто правду го ворит. У нас-то ладони мозолистые, загрубелые. Всё равно, что в кожаных рукавицах. Нам жар не страшен. А тебя железо до кости прожжёт. Тогда тебя за разбой продадут в рабство.

Господин Гензерих слушал с усмешечкой, негромко гоготал, приговаривал:

— Болтай! Болтай!

Ярмошкин дядька обиделся, закричал:

— Чего — болтай? Я правду говорю! Господин Гензерих улыбается, спокойно возражает:

— Неправда. Ты не знаешь, я знаю. Договор есть — немецких купцов железом не пытать. Испытания нет, свидетелей нет, суда нет. Вот тебе! — И показал Ярмошкиному дядьке кукиш.

Тут все мужики-ладейники повернулись к Мудриле, спрашивают:

— Объясни, Мудрила, чья правда?

А он отвечает:

— Слыхал я, есть такой договор. Не придётся нам судиться.

Ярмошкин дядька от гнева, от обиды будто свёкла побагровел, вопит:

— Говори, такой-сякой, собачья душа, куда ты нас везёшь?

Господин Гензерих говорит:

— В Царьграде дадут большая цена.

Они все смотрят, не понимают, спрашивают:

— Это за что же цена?

— А за вас. Один человек — две штуки шёлка-аксамита. Два мальчика — одна штука аксамита. Встал, ушёл и двери замкнул, а миску оставил. Они гордые, не желают унижаться, от миски отвернулись, лучше с голоду помереть, чем уподобиться скоту. Лежат, слюни гло тают. Мудрила вздохнул, говорит:

— Остынет всё.

Ну, они и подползли к миске на животах. Головами в темноте друг на дружку натыкаются, а съели всё дочиста, языком все крошки подобрали. Насытились, начали жаловаться. Стонут, проклинают. Всяких слов про немца наговорили. Ярмошка рад развлечению, вслед за дядькой громче всех кричит.

Ивашка лежит тихо, слушает их голоса. Они ему слаще соловьиного пения кажутся. Хорошо в темноте, в страхе, в печали знакомые голоса различать. Ярмошка-то как разливается, молодец Ярмошка! Даже смешно слушать. Вот, казалось бы, плакать надо, а Ивашка поти хоньку смеётся. Ай да Ярмошка!

Ивашка приподнялся на локте, кричит:

— Эй, Ярмошка! Такой-сякой! Ау! Ярмошка этим его словам так удивился и не знает, что ответить. Замолчал ненадолго…

На другой день господин Гензерих отмыкает замок, приносит обед.

Мудрила спрашивает:

— По Днепру, что ли, плывём?

— По Днепру плывём, — отвечает Гензерих. Мудрила говорит:

— До порогов небось уже недалеко?

— Порог очень маленький — киндершпиль, игралка.

— Ты хоть немец, а дурак, — говорит Ярмошкин дядька. — Болтаешь, что тебе неведомо. Сперва маленькие, вроде забора, а там и настоящие пойдут. Всю реку поперёк перегородят. Семь будет порогов: Койдацкий, Лоханский, Звонецкий, Неясыть и ещё три. О тех рано говорить. Может, и не доберёмся до них живые.

— Почему не доберёмся живые? — спрашивает господин Гензерих,

— А потому, что на том пороге, на Неясыти, многие ладьи в щепы разбивало. Перевернётся наша ладья, мы тут связанные да под палубой, все как мыши захлебнёмся. Тебе убыток.

— Убыток? — говорит Гензерих и задумался.

— Большой убыток, — говорит Ярмошкин дядька. — За живого-то две штуки аксамита, а за утопленника — шиш с маслом и то дорого.

— Всё врёшь! Зачем ладья будет перевёртываться. Крепкая ладья.

— Знаем, что крепкая. Сами рубили. А вот возьмёт да перевернётся. Ты лучше, пока время есть, развяжи нас и выведи отсюда.

— Не перевернётся, — твердо сказал господин Гензерих, ушёл и дверь за собой замкнул.

А мужики-ладейники лежат в темноте, размышляют, что их ждёт впереди.