Война сердец (СИ) - "Darina Naar" - Страница 151

— Я ничего не понял, — Данте казалось, что голова его сейчас лопнет, и он обхватил её руками.

— А понимать и не надо. Успокойся и ложись спать. На завтра тебе нужны силы. Много сил. Ты же любишь Эстеллу. Вот и доверься ей. Если она всё сделала правильно, то завтра тебя ожидает сюрприз. Она придёт на площадь, и ты увидишь что будет.

— Но она не придёт. Я просил, чтобы она не приходила!

Салазар рассмеялся, встряхивая длинными волосами.

— О, мой тебе совет: никогда не верь женщинам! Никогда. Они говорят одно, а делают другое. Она придёт.

И Салазар растворился в воздухе, оставив за собой фиолетовый дымок.

====== Глава 42. Даже если мир против ======

Эстелла брела по дороге куда глаза глядят. И почему она впала в такую истерику при виде Данте? У неё же есть надежда. Безумная, но есть! Вся надежда на зелье. Она приходила не прощаться с Данте, а просто увидеть его. Но вышло, что попрощалась. Наверное, это тюрьма и замученный вид Данте так на неё повлияли. Бедный, как он исхудал, аж рёбра выпирают. Одни глаза остались, и это всего за два месяца. А она даже не спросила ни о чём, мычала и выла, как идиотка. Надо прийти в себя, надо взять себя в руки. Всё будет хорошо. Эликсир спасёт Данте, должен спасти. Она в это верит. Если не будет верить, просто сойдёт с ума.

Эстелла явилась домой только к ночи — ей и в голову не пришло нанять экипаж. И она забыла, что уходила через окно. Обо всём забыла. Дотащилась до особняка и вошла прямо в парадную дверь. В ушах набатом звучали слова Данте: «Я не хочу, чтобы ты завтра приходила на площадь. Я хочу, чтобы ты запомнила меня таким, какой я сейчас. Живым». Но если ничего не получится? Если зелье не подействует? У неё же нет иного плана, как спасти Данте. Если что-то пойдёт не так, Данте умрёт. — Нет, нет, только не это! — Эстелла всхлипнула, сжимая виски руками. Споткнулась о порог и чуть не упала, но кто-то вдруг подхватил её под локти. — Ты что, совсем обалдела? — голос бабушки Берты звучал сурово. — А ну-ка бегом заходи в дом. Ты где была? — Я... я... в тюрьму ходила, — честно призналась Эстелла. — Как в тюрьму? — всплеснула руками Берта. — Я ж тебе запретила! Надеюсь, тебя не пустили к этому монстру? — Данте не монстр, — шёпотом выговорила девушка. Она была совсем без сил. — Я его видела. — Но как же тебя вот так запросто впустили к этому дьяволу? — изумилась бабушка. — Данте не дьявол, — пробормотала Эстелла. — Я подкупила часовых, — буднично сообщила она, вырвалась и двинулась вверх по лестнице. У бабушки глаза чуть на лоб не вылезли. — Совсем помешалась, — вздохнула она. — Нет, это ненормально. Наверняка этот человек чем-то её опоил или порчу навёл. Тут и к бабке не ходи. Ночью Эстелла не сомкнула глаз, едва дожив до утра. Сползла с кровати, вытащила зелье из сундука. Открыла котелок. Эликсир выглядел как самая обычная вода. Так и должно быть. Эстелла налила зелье в высокий стакан. Потом аккуратно перелила его в капсулу. Зеркало её не обмануло — всё содержимое стакана уместилось в крошечную капсулу целиком. Эстелла закупорила капсулу, отыскала в шкатулке с драгоценностями медальон на длинной цепочке с кулоном в виде цветка монарды. Медальон открывался и внутри был пустой. Подобные вещицы использовались девушками для хранения фотографий, но Эстелла положила в него капсулу. Приняла ванну. Надела бархатное тёмно-синее платьице с квадратным воротничком, дорожные ботинки без каблуков; медальон повесила на шею. Оставалось ещё часов семь, а Эстелла уже не могла ждать. Она хотела занять себя чем-нибудь, но тщетно. Читая книгу, не понимала ни слова; вышивая салфетку, чуть не отрезала себе палец ножницами. Роксана же была необычайно оживлена. Видя дочь в лихорадочном состоянии, она, громко хохоча, голосила, что «сегодня знаменательный день, который очистит семью от позора». Эстебан читал газеты и журналы, беспрерывно, один за другим. Арсиеро с утра убежал на заседание Совета Депутатов. Либертад думала о чём-то своём, была рассеяна и, подавая чай, пролила его мимо чашки. Мисолина исподлобья смотрела то на мать, то на сестру. Хорхелина обсуждала сама с собой сплетни про соседей. Вообще-то, говорила она для всех, но её никто не слушал. Эстелла заставила себя проглотить бутерброд с сыром и апельсин, дабы не упасть в обморок от голода. Берта зорко следила за внучкой и после завтрака принялась ходить за ней по пятам, чтобы помешать Эстелле идти на площадь. Но Эстелла знала: она туда пойдёт, даже если придётся бабушку связать.

После разговора с Салазаром Данте заснул. За два месяца тюремного ада ему не снилось ничего, но этой ночью Эстелла ворвалась в его сон, унеся в небытие и страдания, и беды, и боль.

Держась за руки, они шли босиком по влажной траве. Небеса отливали золотом рассвета. Тёплый ветерок играл длинными локонами Эстеллы, и они колыхались за её спиной. «Я тебя люблю», — сказал Данте. «Я тебя люблю» — эхом повторила Эстелла, касаясь губами его губ. Он кружил её; подол белого кисейного платья разлетался в стороны. Эстелла смеялась. Внезапно всё заволокло туманом и картинка сменилась. Данте стоял посреди залы, утопающей в огнях и зеркалах. Волосы струились у него до поясницы, а лицо скрывала маска. Вокруг — праздник, смех, музыка... и Эстелла. Она громко хохотала, прячась за веером, и танцевала с другим мужчиной. Лица его Данте не увидел, но ощутил глухую боль в груди. Кто-то прикоснулся к нему, и Данте вздрогнул. Перед ним стояли трое: две женщины и мужчина. Одну из женщин он узнал — это была Амарилис, тётка Сантаны. На шее её висела лисья шкурка. Улыбаясь, она сказала: «Есть много вещей, о которых ты не знаешь. Никогда не верь словам, только поступкам. Лица и слова обманчивы». Мужчину Данте не знал. На вид ему было лет сорок. Он молча рассматривал Данте, и светлые глаза его сияли, как рождественские огни. Вторая женщина, с ярко-рыжими волосами и тонким лицом, тоже никого Данте не напомнила. Тронув его за плечо, она произнесла: «Не надо идти туда, где тебя не ждут. Иди к той, что тебя зовёт. Она твоя судьба. Иди! Прочь!» — рыжеволосая, с силой толкнув Данте в грудь, обратилась в Янгус и взмыла ввысь, роняя всюду чёрно-алые перья. Данте вскрикнул и проснулся. Он по-прежнему находился в камере — лежал на куче соломы в углу. Какой-то дурацкий сон... Юноша так больше и не сомкнул глаз — всё ждал, когда за ним придут, чтобы вести на казнь. Но никто не приходил, и Данте весь извёлся. Наконец, около полудня скрипнул дверной засов — жирафоподобный тюремщик принёс еду. Молча поставил на пол миску с варёной фасолью и кружку с водой. Ушёл. Он должен это съесть. Должен, чтобы выдержать всё до конца. Данте кусок в горло не лез, но он-таки запихнул в себя пресную фасоль, запив водой. Ещё через час явился падре Антонио. Вопреки протестам Данте, священника впустили к нему в камеру. Тот требовал, чтобы Данте крестился, иначе грозил, что его не похоронят даже за кладбищенской оградой — место для самоубийц и детоубийц, а просто выбросят труп шакалам на радость. — Ну что, будешь ты креститься, жалкий вероотступник? Да или нет? — у падре чуть ли дым из ноздрей не валил. — В последний раз спрашиваю. Данте, подняв голову, заглянул священнику в лицо: — Нет. — Гореть тебе в аду, посланник Сатаны! — грудь падре вздымалась от гнева. — О, мы ещё встретимся! — выплюнул Данте. — В том самом аду. Я вас там буду поджидать. Падре ушёл, шарахнув каменной дверью о стену. Через полчаса явился тюремщик — принёс Данте таз с водой, мыльный шарик и одежду: белую рубашку и чёрные штаны. — Зачем это? — спросил Данте. — Так положено. На площади будет толпень, это уж наверняка. Весь город только о те и болтает. Не хочется, чтоб говорили, будто мы тута дурно с заключёнными обращаемся, раз они у нас немытые ходют. — Не всё ли равно, в каком виде я буду умирать? — Не всё равно, — страж хмыкнул. — Большинство людей тя отродясь не видали, но по рассказам падре представляют как некого чёрта с рогами и копытами. Они придут глазеть на твою казнь. Те надобно показать им, что нет у тя ни рогов, ни копыт. Вот увидют тя в человеческом обличье, растрогаются поди сердобольные тётушки, да слезки пустют, пожалеют и оплакают твою заблудшую душонку. Всяко лучше, чем подыхать, как собака, во всеобщей ненависти. — Меня не надо жалеть, — огрызнулся Данте.