Тотальность иллюзии (СИ) - Борзых Станислав Владимирович - Страница 37

Перейдём к следующей проблеме. Каким образом договор, если подобное вообще происходит, меняется со временем? На самом деле соглашения никогда не сохраняются в неизменном виде после их принятия. И тому существует два главных объяснения. Первое состоит в том, что на момент заключения имеются, по крайней мере, два неравных друг другу по степени влияния поколения. Второе – в том, что результат определяет жизнь тех, кто ещё не успел появиться на свет, но у них могут возникнуть к нему вопросы.

Во время «обсуждения» будущих условий жизни всегда присутствуют два поколения. Это дети и их родители. По понятным причинам, участие в переговорах принимают в основном вторые, но не первые, несмотря на то, что младшим предстоит более длительное соприкосновение с ними. Взрослый в идеале должен учитывать пожелания ребёнка, но так ли это? Отчасти да, хотя бы в том отношении, что когда-нибудь последний вырастет и окажется в том же положении, что и первый. Но отчасти и нет, потому что наличные условия могут быть лучше созданных, что в некоторой степени связано с незнанием будущих последствий своих действий.

Однако можно ли представить себе совершенно асоциальных, т.е. не владеющих никакими навыками общежития взрослых? Очень и очень сомнительно. Некоторые точки соприкосновения у них просто обязаны быть, в противном случае они ни о чём не договорятся. И будет уже не важно, учитывают ли они интересы своих и чужих детей или нет. Последние, в свою очередь, это не выращенные дяди и тёти, но готовые ими стать почти в идентичной по сравнению со своими предшественниками среде, по крайней мере, на первых порах. Нельзя же воплотить в жизнь все задумки сразу.

Кроме того во время переговоров незримо присутствуют те, кто ещё не родился. Надо полагать, что люди, заключающие соглашение, понимают, что их дети – не последнее звено в цепи поколений и что за ними последуют внуки. По-хорошему их тоже стоит принять в расчёт, а равно и всех прочих. Горизонт прогнозирования здесь настолько велик, что вряд ли кто-нибудь даже сегодня задумывается над столь отдалёнными перспективами. Лучшее, что можно сделать в таком случае – это пустить всё на самотёк, т.е. оставить всё, как есть. Потому любой наш даже самый мелкий промах даст поистине гигантские потери или же, кто знает, приобретения в грядущем. Или же можно просто что-либо скорректировать, не изменяя сути.

Наши предки, очевидно, стояли перед подобной проблемой. И хотя они, наверное, не размышляли об этом в тех категориях, в которых я их обозначаю, тем не менее, задачи это нисколько не упрощало. Наоборот, можно предположить, что им было значительно сложнее, чем нам сейчас, вооружённым, по крайней мере, некоторым опытом. Впрочем, нельзя сбрасывать со счетов и другой вариант развития событий. Потенциально они были в состоянии провести социальные эксперименты. Что бы тогда произошло?

В некоторой степени так всё и было. Судить об успешности их действий невозможно, поэтому остаётся только догадываться, исходя из каких соображений наши предшественники вели себя так, а не иначе, хотя отчасти я это обрисовал ранее в данном разделе. Что бы в действительности не совершали наши предки, ясно то, что они создавали самую основу социальной ткани. И неважно, были ли у них заготовки, сырой материал или же полностью сооружённая конструкция, результат таков, каков он есть. Однако вопрос остаётся – работали ли они самостоятельно, либо же им всё диктовали условия? И кроме того появляется другой вопрос – а как быть с нами самими? Являемся ли мы свободными акторами, либо же мы – это продукт действия уже установленных правил и норм?

Человек – это не пассивное существо, безропотно воспринимающее то, что ему навязывается извне. По ходу предыдущего повествования у читателя могло сложиться впечатление, будто я не признаю никакой свободы воли за индивидом, но это не так. Однако, как мне представляется, вопрос должен ставиться в несколько иной плоскости. Т.е. не просто выяснять, способны ли мы на самостоятельные действия без какого-либо давления, но понять, насколько последнее широко и всеобъемлюще.

Я надеюсь, нет нужды говорить о том, что без своего окружения человек не в силах состояться. Да, мы усваиваем множество из того, что предлагают в розницу и оптом те люди, которые уже успели какое-то время провести на Земле до нас. Хотим мы того или нет, но, по крайней мере, на первоначальных этапах социализации, мы все некритично обучаемся прописным, как нам говорят, истинам, а очень многие продолжают поддерживать в себе веру в их непогрешимость на протяжении всей жизни.

При таких обстоятельствах говорить о свободе, по меньшей мере, странно. Да, все люди пассивны в какой-то степени. Иначе откуда нам взять язык для того, чтобы говорить, представления о красоте, чтобы влюбляться, ценности, чтобы судить о добре и зле? И вообще где достать все эти вопросы? Какого-то другого варианта нет и быть не может, а, значит, мы всё получим извне.

Не так давно я поймал себя на мысли о том, что и мои убеждения – это вера. Рассуждать о достоинствах последней означает, в свою очередь, возвращать её обратно, но уже в несколько изменённом виде. Коротко говоря, изъять её из своей головы попросту невозможно. Да, что-то в этом мире мы всегда должны принимать за чистую монету, без рефлексий и раздумий. В противном случае мы будем вынуждены постоянно проваливаться в бесконечный круг сомнений, так и не находя себе твёрдой почвы под ногами. Поэтому, я очень надеюсь, читатель простит мне мою веру или хотя бы отдаст мне должное в том, что я осознаю в себе её присутствие.

Зачем я об этом говорю? Рассуждать о роли индивида в построении общества – это пытаться найти то основание, которого нет. Они взаимно перетекают друг в друга, и нет решительно никакого смысла в том, чтобы отдать кому-то из них право на первородство. Лично я склоняюсь к тому, что они возникли одновременно, хотя сама по себе социальность, разумеется, наблюдается и у других животных.

Заключая договор, люди, конечно, могли и на деле осуществляли определённые поправки в его конечный вид. Но это не выглядело так, будто некто говорил о чём-то желательном или, напротив, отрицательном для себя, и на этом основании корректировались какие-то пункты или статьи. Само по себе соглашение – это не разовый акт, точно расположенный в каком-то чётко очерченном временном промежутке, скорее, это длительность. А раз оно есть процесс, значит, его постоянно поправляют, перенаправляют, изменяют и трансформируют. По сути, это живое образование, и в этом нет ничего удивительного, если вспомнить о том, что общество вообще-то составляют живые существа.

Следовательно, наше участие в договоре априори является самой его сутью. Соглашение – это наше же собственное движение в процессе совместного общежития. Если я говорю, то язык существует. То же самое касается и более обширных категорий социального бытия. Пока мы взаимодействуем друг с другом, наши отношения живут, как только мы перестаём контактировать – они отмирают. В этом смысле договор бессознателен. Однако есть ли целенаправленное его изменение? И да, и нет.

Прежде всего, нам всем крайне трудно и столь же крайне редко нужно подвергать базовые понятия сомнению. Если вы начинаете критиковать устои, то скоро окажетесь ни с чем, а, точнее, с ними же, но без какого-либо удовлетворения от того, что вы их всё-таки разделяете. В данном отношении мы все – рабы тех привычек, которые усвоили. Но ведь и в их границах существует возможности манёвра, а потому хотя бы некоторые члены группы были в состоянии воспользоваться ими.

Реконструировать столь далёкие события – неблагодарное дело. Но нам и нет в том нужды. То, как мы продолжаем претворять в жизнь наше общество, ничуть не отличается от поведения наших предков. Как, например, вы заставляете кого-нибудь соблюдать нормы и правила? Если вы не в силах подавить его физически, вам необходимы союзники, т.е. дополнительные голоса в вашу пользу. Но не проще ли в самом нежном возрасте воспитать в человеке некоторые представления, чтобы он даже и не помышлял о нарушении договора? Конечно, проще. И так, собственно, дело и обстоит. Кроме того, самим фактом приверженности правилам мы создаём определённую реальность. Ведь если я не бью посторонних налево и направо, то у них не найдётся оправданий так себя вести и по отношению ко мне. Вопрос, следовательно, должен ставиться следующим образом – а почему мы вообще склонны к внушению?