Высоко над уровнем моря - Метелин Олег - Страница 45

Путеец повернулся ко мне лицом:

– А сколько у меня кентов на наркотиках завязло?! И не пересчитать. Одни уже кони двинули, другие по опии крепко сидят. Не-е, я придерживаюсь традиционных взглядов: водяра – народный напиток, проверенный веками. Вот только денег на нее нет. Наволочку, что ли, продать вместе с одеялом? А потом сказать, что скомуниздили…

– Брось, – сказал я ему, – мудистикой заниматься. Ты еще «синьку» свою бабаю какому-нибудь продай. Чтобы он в ней баранов в горах пас и духтору свою пугал. Ты лучше подними свою репу к потолку: видишь, в вентиляционном окошке белеет что-то?

– Ну… – заинтересованно протянул Путеец.

– Это этикетка «Араки руси». Там их две бутылки, гарагяновские. Усек? Бери и пей!

– А Гарагян?

– А на что тебе башка дана – чтобы каску носить? Думай!

И Путеец придумал. На то человек и царь природы, чтобы не ждать ее милости. Особенно тогда, когда хочется выпить.

Есть у нас на первом этаже так называемая палата – камера. Вроде бы обыкновенная, но вместо двери там – железная решетка. И окошечко в ней для передачи посуды с пищей. Эта палата предназначена для солдат из дисбата, если они так заболеют, что местная санчасть вылечить не сможет, а гробить до конца не захочет. Сейчас в ней с желтухой лежит пацан, заработавший полтора года дисциплинарного батальона за то, что заехал офицеру по морде.

Мы его не слишком осуждаем за это: офицеры разные бывают, иному я бы не только личный состав не доверил, даже баранов не дал бы пасти. Замордовал бы он их до смерти. Есть людишки, которые, обзаведясь хотя бы минимальной властью над людьми, начинают воображать о собственной персоне невесть что. Как специалист и воспитатель он может полным дерьмом, но гонора-а…

Итак, план Путейца основывался на таланте дисбатовца Сашки умении открыть бутылку водки, а затем стянуть ее на горлышке таким образом, чтобы никто не заметил. Все очень просто: пользуешься моментом, когда в палате никого нет, тыришь водку, выливаешь ее в заранее подготовленную посуду. Затем набулькиваешь в «Араки руси» (перевод: «Водка русская», наш перевод: «Русские в арыке») водопроводной воды, закручиваешь пробочки и водружаешь бутылки на место…

В итоге сделано два дела: гнусный старшина будет наказан рассвирепевшей клиентурой и физиологическая потребность удовлетворена. И поэтому я и хочу доковыряться до гнилой сути нашего старшины, чтобы разжечь в себе праведный гнев и найти оправдание своему далеко неблагородному поступку.

… – Слышь, старшина, по тебе видно, что ты парень образованный. Не похож на своих земляков, что с гор спустились. Ты в Ереване жил?

– Вах! – темпераментно воскликнул Вагон, – Я в Маскве жил! В институте учился!

– Так ты москвич?!

– Нэт. Ну… не совсэм, – застеснялся Вагон, – Я учился там. Два курса в институте. Вернусь – буду доучиваться. И, конечно, в Маскве останусь. Хороший город, у меня там нэвэста.

– Русская?

– Канечно. Она масквичка, у ее родителей квартира, прописка. Сам понимаешь, да?

– А у твоих родителей что есть, чтобы она вот так за тебя замуж пошла?

– Эй, мои родители большие люди в Баку. Отец в рыболовной флотилии не последний человек.

– В Баку? – Озадаченно переспросил я, – Ведь это же Азербайджан!

– Чудак! И в Азербайджане армяне живут. Они везде живут. Что тут такого? Если голова есть, значит, дэнги есть. А дэнги есть – везде хорошо будет!

– Тебя, случаем, не родители в московский институт устроили?

– А ты как думал? Кто сейчас сам в институт поступает? То чо, глюпий? Поступил в институт рыбного хозяйства. Закончу его, отэц в главк устроит, в Маскве. Конечно, это дорого будет, но все наши скинутся – нужно везде своих людэй иметь!

Я слушаю эти трезвые по-житейски слова, которыми может поделиться если не каждый второй, то третий – уж точно, и удивляюсь. Почему они в моем сознании выглядят как рассуждения последнего подлеца?

Наверное, когда частенько приходится ходить под Богом и смертью, по-другому начинаешь смотреть на жизнь. Это как после долгого пребывания в горах: смотришь не только себе под ноги, в грязь и валуны быта – к ним привыкаешь быстро и нога позже сама будет выбирать место, куда встать. Глаза, в первую очередь, устремляешь в перспективу, на ближние и дальние склоны. Ведь самое важное, самое красивое и самое опасное таится именно там.

Со временем у тебя вырабатывается бинокулярная болезнь, когда весь мир начинаешь рассматривать с точки зрения перспективы гор и высоты над уровнем моря. Ты забываешь, что существует равнина, на которой совершенно другие измерения и ценности. И когда спускаешься вниз, туда, куда ты давно стремился и о чем так мечтал, вдруг обнаруживаешь, что ты здесь чужой.

Ты ходишь по этой равнине, как идиот, а перед глазами у тебя перевернутый бинокль. Для тебя важно то, что здесь считается малозначительным: жизнь и смерть, предательство и долг. А то, что для равнинного человека есть суть и смысл его ежедневной жизни – качество штанов на заднице, количество денег на счете, настроение жены, мигрень тещи, недовольный взгляд начальника и подорожавшая квартплата – для тебя глупо и недостойно внимания.

Умом понимаешь, что с твоим мировоззрением хорошо умирать, но не жить. А жить-то нужно как раз равнинными взглядами. Понимаешь, но принять не можешь.

А когда они подаются тебе как единственные ценности, ради которых и стоит просыпаться по утрам, чувствуешь себя неполноценным. И тогда ты ищешь в словах равнинных людей, их поступках, способе мышления скрытый смысл, неподвластный тебе, слепцу, бредущему через это все с высоко поднятой головой и со взглядом, обращенным к далеким вершинам. Ищешь и не находишь.

Это продолжается до сих пор, пока не приходишь к выводу, что никто не виноват. Просто есть те, кому уютно здесь, и те, кто хорошо чувствует себя там, в горах – пусть даже они давно существуют только в твоей голове. И для обоюдного согласия и здоровья каждой категории людей нужно общаться друг с другом на расстоянии. Или лучше не общаться совсем…

Вот и сейчас во мне взрывается какая-то бомба. Кровь ударяет в голову, и мне хочется схватить «рыбного специалиста» Гарагяна за одно место и заорать:

– Невеста в Москве, говоришь?! А как же медсестра Ленка?! Ты, сука! Ты чего ей здесь тогда мозги пудришь? ППЖ нашел, халява? Она же всерьез тебя, козла, воспринимает!

Делать этого сейчас не нужно, поэтому я молчу, скриплю в темноте зубами и стараюсь успокоиться. Знаю, что если взорвусь, то могу все испортить. Старшина почувствует во мне врага, станет осторожнее. И тогда я со своими урками не смогу ему строить харакири с одновременным вырезанием гланд.

Меня выручает мой сосед узбек Рашид. Его, восточного человека, подобные рассуждения не возмущают. Он к ним привык, поэтому подходит к рассуждениям Вагана чисто с практической стороны.

– Ты за поступление сколько платил? – спрашивает он Гарагяна.

– Три тысячи.

– Э, у нас в Ташкенте меньше берут.

– Чего ты Ташкент с Масквой сравниваешь, а? – вспыхивает Ваган, – Ты еще хер с пальцэм сравни! В Маскве – цивилизация!

Последнее слово старшина выговорил благоговейно и едва ли не по слогам.

– Даже у нас в Баку больше цивилизации, чем во всей вашей Средней Азии, – пригвождает он Рашида.

Но тот не сдается:

– Врешь! Ты в Ташкенте был? Не был! Самый красивый город в Средней Азии. Жемчужина! А что ваш Баку? Нефть одна и персики… И кепки! Вот! Их все «аэродромы» называют. Я знаю!

Я уже успел остыть и с интересом слушаю перепалку представителей двух народов, которых сплотила великая Русь.

– Вот у вас сколько КПСС стоит? – кипятится Гарагян.

– Партия? – искренне удивляется Рашид, – Нисколько не стоит. Сколько она может стоить?

– Ну, партийный билет, чурбан!

– Сам чурбан! Не посмотрю, что такой большой…

Гарагян, хотя и большой и пошуметь любит, но предпочитает наезжать только на слабых. Поэтому он сразу идет на попятный: