Вопреки судьбе (СИ) - "Gannel" - Страница 34

- Я смиренно признаюсь в этом перед учеными церковнослужителями, - вещал мушкетер, - дежурства в ночном карауле и королевская служба заставили меня немного запустить занятия. Поэтому-то мне будет легче, facilius natans*, взять тему по моему выбору, которая для этих трудных вопросов богословия явилась бы тем же, чем мораль является для метафизики и философии.

Лиза размышляла о том, что к скучающим по сюжету д’Артаньяну и кюре присоединилась теперь она. Хотя латынь она понимала, слишком хорошо ее вбили в головы студентам ее института.

Еще после нескольких фраз на языке диссертации Арамис заметил лицо друга и аккуратно предложил иезуиту говорить по-французски. Кюре немедленно воспрял духом, д’Артаньян встряхнулся, настоятель растерялся, но вынужден был из вежливости согласиться.

- Итак, - говорил он, - посмотрим, что можно извлечь из этой глоссы. Моисей, служитель бога… он всего лишь служитель, поймите это… Моисей благословляет обеими руками. Когда евреи поражают своих врагов, он повелевает поддерживать ему обе руки, - следовательно, он благословляет обеими руками. К тому же и в Евангелии сказано “imponite manus”, а не “manum” - “возложите руки”, а не “руку”.

- Возложите руки! – вторил кюре.

- А святому Петру, наместниками коего являются папы, было сказано, напротив: “porrige digitos” - “простри персты”. Теперь понимаете?

- Конечно, - лицо Арамиса выражало истинное блаженство, Лиза вдруг подумала, что для мушкетера беседы о богословии сродни интимной близости с женщиной. Может, поэтому он так и разрывается между этими столь противоположными страстями? – Но это очень тонко.

- Персты! - повторил иезуит. - Святой Петр благословляет перстами. Следовательно, и папа тоже благословляет перстами. Сколькими же перстами он благословляет? Тремя: во имя отца, сына и святого духа.

Все перекрестились, только мужчины слева направо, Лиза – справа налево.

Иезуит продолжил разговор о том, кто и сколькими перстами благословляет и отчего именно так. И какая это была бы замечательная тема.

- Я сделал бы из нее два таких тома, как этот, - добавил иезуит, вдохновенно стукнув по фолианту Святого Иоанна Златоуста. – А у вас к тому же есть возможность добавить к этому рассуждения о том, как это принято в ортодоксальной церкви. Укажите все их ошибки! Вы прославитесь! Вы напишите даже не два, а три или четыре тома!

- Которые никто не будет читать, - пробормотала Лиза.

Д’Артаньян услышал ее и усмехнулся.

- Разумеется, - тем временем отвечал Арамис, - я отдаю должное красотам такой темы, но в то же время сознаюсь, что считаю ее непосильной. Я выбрал другой текст. Скажите, милый д’Артаньян, нравится ли он вам: “Non inutile est desiderium in oblatione”, то есть: “Некоторое сожаление приличествует тому, кто приносит жертву господу”.

Иезуит немедленно набросился на него, обвиняя в том, что тема граничит с ересью, что он смеет сожалеть о мирской жизни.

- Как вы докажете, - возмущался он, - что должно сожалеть о мире, когда приносишь себя в жертву господу? Выслушайте такую дилемму: бог есть бог, а мир есть дьявол! Сожалеть о мире - значит сожалеть о дьяволе; таково мое заключение.

- А также и мое, - поддакивал кюре.

- Помилосердствуйте! – пытался вставить слово Арамис.

- Desideras diabolum**, несчастный! – в ужасе или священном припадке кричал иезуит.

- Он сожалеет о дьяволе! О мой юный друг, не сожалейте о дьяволе, умоляю вас об этом! - стонал кюре.

Это было настолько комично и так точно по сюжету, что слова любимой книги вспомнились Лизе совершенно отчетливо:

«Д’Артаньян чувствовал, что тупеет; ему казалось, что он находится в доме для умалишенных и что сейчас он тоже сойдет с ума, как уже сошли те, которые находились перед ним».

Девушка не выдержала и расхохоталась.

- Вот видите! - обвиняюще заявил иезуит. - Ваша тема только и способна, что смешить девиц!

Лизе захотелось ему ответить, но мысль о том, что это не добавит ей положительной репутации в глазах католиков, ее удержала. Девушка лишь презрительно передернула плечами и отошла к окну. Отведя штору, она с наслаждением подставила лицо вечернему солнышку.

Пока Арамис распинался перед священниками, доказывая право на существование своей темы, Лиза думала о том, что сюжет развивается несколько своеобразно. По книге д’Артаньян прибыл к Портосу днем, позавтракал и в тот же день отправился в путь, вскорости был у Арамиса…

В этой же реальности они приехали в Шантийи лишь под вечер, только на следующий день отправились в дальнейший путь и вот уже новый вечер приблизился. Несмотря на это, они приехали не просто в тот день, когда Арамис принимал своих гостей (это вполне можно было объяснить тем, что молодой человек обсуждал с ними диссертацию ежедневно), но в тот момент, когда они дискутировали о теме диссертации.

Диалоги, знакомые с детства, звучали будто эхо. Как вот в этот момент рондо:

Ты, что скорбишь, оплакивая грезы,

И что влачишь безрадостный удел,

Твоей тоске положится предел,

Когда творцу свои отдашь ты слезы,

Ты, что скорбишь…

Лиза не прислушивалась, помня эту беседу. Она все продолжала размышлять о том, почему так изменяется, не изменяясь, сюжет. Если этот мир ее принял, влияют ли теперь ее действия на сюжет? Тогда почему они приехали так точно к этому разговору? А если она все равно не в силах ничего изменить, то есть ли смысл говорить д’Артаньяну о своих догадках о месте заключения Констанции?

На очередную порцию упреков в адрес ветренности Арамиса, желающего сделать проповедь интересной дамам, Лиза отреагировала злым взглядом - нудный иезуит мешал спокойно размышлять.

Тот, натолкнувшись на этот взгляд, торопливо принялся прощаться. Арамис вышел проводить гостей, но вскоре вернулся, помня и о других прибывших к нему.

Немного помолчав, он неловко заметил, обращаясь к д’Артаньяну:

- Как видите, я вернулся к своим заветным мыслям.

Лиза, припомнив, что в дальнейшем Арамис расскажет другу историю своего ухода в мушкетерский полк, вежливо извинилась, сославшись на желание отдохнуть с дороги. Мужчины уверили ее, что пришлют слугу за ней, как только будет готов ужин.

***

Базен исправно доложил о том, что господа велели подавать ужин. Правда, по выражению лица слуги Лиза поняла, что он не считает ее присутствие там хорошей идеей. Но сама девушка считала иначе. Тем более что богословский настрой с Арамиса сейчас и так слетит, без ее участия, но благодаря письму от “белошвейки из Тура”, наверняка уже переданном д’Артаньяном. И пропускать зрелище танцующих на листах диссертации молодых людей Лиза не собиралась.

Однако, когда она появилась на пороге, никто не плясал.

Арамис сидел на том же месте, что и ранее. Его пальцы выстукивали на столе какую-то нервную мелодию, а взгляд был пустым.

- Простите, дорогой друг, - говорил тем временем д’Артаньян, - если бы я знал, что это письмо так расстроит вас…

- Нет, - глухо отозвался Арамис. - Прошу меня простить.

Он поднялся, как до того Лиза, отошел к окну, но полностью отдернул шторы. Девушка почувствовала себя неловко - комната была одна, негде укрыться от чужих взглядов. А Арамис очевидно желал этого.

Кажется, письмо герцогини было вовсе не радостным. Некоторое время Лиза не могла никак понять, что так обидело Арамиса? Неужели то, что Шеврез пришлось уехать в Тур? Девушка не сразу связала письмо герцогини с “проигрышем” дела с подвесками. И лишь припомнив собственную роль в этой истории, поняла, что могло быть в письме.

Шеврез, желающая погубить короля, наверняка была зла на того, кто не добыл подвески, да еще и водит знакомство с девушкой, которая помогала королю. Арамиса посчитали предателем и попросили забыть прекрасную интриганку, теперь Лиза была в этом уверена.

- Теперь, боюсь, у меня нет шансов вернуть его, - тихо пробормотал д’Артаньян. - Дорога в монастырь для него открыта.

Девушка сжала зубы. Ну нет! Не сейчас, по крайней мере.