Романы. Повести. Рассказы. В 2 томах. Том 2 - Верн Жюль Габриэль - Страница 8

— Смотрите-ка… что там такое… Приготовимся стрелять…

Но когда дорога углубляется в густой лес, извиваясь среди гигантских представителей растительного мира Калифорнии — мамонтовых деревьев, или секвой, высотою в полтораста футов, — желание шутить у Пэншина проходит. За каждым из этих громадных стволов может укрыться человек десять… Все время опасаешься яркой вспышки, сухого треска выстрела… свиста пули… В таких местах, словно нарочно приспособленных для ночного нападения, совершенно естественно ожидать западни… К счастью, не приходится бояться встречи с бандитами, но лишь потому, что этот достойный почтения тип совершенно перевелся на американском Западе: бандиты занимаются теперь финансовыми операциями на рынках Старого и Нового Света!.. Какой конец для правнуков Карла Моора и Жана Сбогара! Кому придут в голову подобные мысли, как не Ивернесу? «Право, — думает он, — декорация для такой пьесы слишком роскошна!»

Внезапно Пэншина замирает на месте.

Идущий позади Фрасколен тоже.

К ним тотчас же подходят Себастьен Цорн и Ивернес.

— Что там такое? — спрашивает вторая скрипка.

— Мне показалось… — отвечает альт.

Он вовсе не думает шутить. Среди деревьев действительно кто-то шевелится.

— Человек или зверь? — спрашивает Фрасколен.

— Не знаю.

Никто не решается сказать, какая из этих двух возможностей предпочтительнее. Тесно прижавшись друг к другу, неподвижные и безмолвные, все стараются что-нибудь разглядеть.

Но вот, проникнув сквозь разорвавшиеся облака, лунный свет озаряет вершины деревьев и пробивается между ветвями до самой земли. Теперь все хорошо видно шагов на сто кругом.

Пэншина отнюдь не стал жертвой расстроенного воображения. Неясная тень, слишком большая для человека, может быть только крупным четвероногим. Каким?.. Хищником?.. Вернее всего, что хищником… Но каким именно?..

— Стопоходящее! — говорит Ивернес.

— Черт бы тебя побрал, скотина, — шепчет Себастьен Цорн тихо, но с раздражением, — а под скотиной я подразумеваю тебя, Ивернес… Ты что, не можешь выражаться по-человечески? Что это значит, «стопоходящее»?

— Животное, которое при ходьбе ступает всей подошвой ноги! — объясняет Пэншина.

— Медведь! — отвечает Фрасколен.

Действительно, это был медведь и притом крупный. В лесах Нижней Калифорнии не водятся ни львы, ни тигры, ни пантеры. Постоянные их обитатели — медведи, общение с которыми дело не слишком приятное.

Нет ничего удивительного, что наши парижане единодушно решили уступить дорогу этому «стопоходящему». Тем более что он ведь здесь был хозяин… Все четверо, еще теснее прижавшись друг к другу, начали отступать, пятясь задом, ибо не решились повернуться спиной к зверю, отходили медленно, не торопясь и старались, чтобы их движения нельзя было принять за бегство.

Зверь потихоньку шел за ними, размахивая передними лапами, как сигнальщик, и раскачиваясь на ходу, как фланирующая гризетка. Понемногу он приближался и уже проявлял враждебные чувства. Он рычал и весьма выразительно лязгал зубами.

— А что, если нам пуститься наутек в разные стороны? — предлагает «Его высочество».

— Ни в коем случае! — отвечает Фрасколен. — Одного из нас он поймает, и тому придется расплачиваться за всех.

Это было бы в самом деле неосторожно, такое бегство совершенно очевидно могло иметь самые пагубные последствия.

Так, сбившись в кучу, музыканты вместе добрались до относительно светлой прогалины. Медведь подошел ближе — вот он всего шагах в десяти. Не кажется ли ему это местечко подходящим для нападения? Рычание его усиливается, и он ускоряет шаг.

Все четверо отступают еще поспешнее, и еще настоятельнее звучат советы второй скрипки:

— Спокойнее… спокойнее, друзья мои!

Прогалина пройдена, они опять под защитой деревьев. Но и здесь опасность ничуть не меньше. Перебираясь от ствола к стволу, зверь может броситься, когда невозможно будет предупредить его нападения: именно это он и намеревался сделать, но вдруг его рычание прекратилось, шаги замедлились.

Глубокий мрак наполнился проникновенными звуками музыки, выразительным largo, в котором словно раскрывается вся душа художника.

Это Ивернес вынул из футляра скрипку, и она зазвучала под повелительной лаской смычка. Мысль поистине гениальная! Почему бы действительно музыкантам не обрести спасения в музыке? Разве в свое время камни, подвинутые аккордами Амфионовой лиры, не расположились сами собой вокруг Фив? Разве дикие звери, прирученные вдохновенными звуками, не подползали к ногам Орфея? Так вот приходится допустить, что этот калифорнийский медведь под воздействием наследственного предрасположения оказался одаренным теми же художественными склонностями, что и его мифологические сородичи, ибо его свирепость стихла, покоренная музыкальным инстинктом, а по мере того как квартет продолжал в полном порядке свое отступление, он следовал за ним, издавая звуки, очень похожие на приглушенные восклицания восхищенного меломана. Еще немного — и он, пожалуй, закричал бы «браво!»…

Через четверть часа Себастьен Цорн и его товарищи оказались на опушке леса. Вот они уже совсем выбрались из него, а Ивернес все продолжал играть.

Зверь остановился. По-видимому, он не имел намерения идти дальше. Он бил лапой о лапу.

Тогда Пэншина в свою очередь схватился за свой инструмент:

— Кошачий вальс, да повеселее!

И пока первая скрипка изо всех сил пиликала этот общеизвестный мотив в мажорном тоне, альт подыгрывал ей резкими и фальшивыми звуками нижнего регистра на минорной медианте.

Зверь вдруг пустился в пляс, поднимал то правую, то левую лапу, выкручивался, раскачивался, а тем временем четыре музыканта уходили все дальше и дальше по дороге.

— Увы! — заметил Пэншина. — Это был всего-навсего цирковой медведь!

— Неважно! — ответил Фрасколен. — Ивернесу пришла в голову чертовски удачная мысль!

— А ну, двинемся allegretto, — вмешался виолончелист, — и не оглядываться!

Все же к десяти часам вечера четверо служителей Аполлона здравыми и невредимыми добрались до Фрескаля.

Десятка четыре небольших деревянных домов, вернее — домишек, обступивших площадь, обсаженную буками, — вот и весь Фрескаль, уединенная деревушка в двух милях от морского берега. Миновав несколько домиков, осененных высокими деревьями, наши артисты очутились на площади. Они увидели в глубине ее скромную колоколенку скромной церкви. Расположившись полукругом, словно для исполнения какого-нибудь подходящего к случаю произведения, они стали держать совет.

— И это называется поселком… — сказал Пэншина.

— А ты рассчитывал на город вроде Филадельфии или Нью-Йорка? — спросил Фрасколен.

— Да она спит, эта ваша деревня! — заметил Себастьен Цорн, пожимая плечами.

— Не будем пробуждать уснувшего селенья! — с нежностью в голосе произнес Ивернес.

— Напротив, обязательно разбудим его! — воскликнул Пэншина.

И правда, приходилось прибегнуть к этому средству, — не ночевать же на улице.

А кругом ни души, полнейшая тишина. Ни одной приоткрытой ставни, ни одного освещенного окошка; здесь, среди полного покоя и безмолвия, отлично мог бы возвышаться дворец Спящей красавицы.

— Ну, а как же постоялый двор? — спросил Фрасколен.

Да… постоялый двор, о котором говорил кучер, где попавшие в беду путники должны были встретить хороший прием и получить приют?.. А хозяин, который должен безотлагательно выслать подмогу злополучному кучеру? Или все это приснилось бедняге?.. Может быть, надо предположить другое: а вдруг Себастьен Цорн и его труппа заблудились?.. Может быть, это вовсе и не Фрескаль?..

Эти разнообразные вопросы требовали определенного ответа. Следовательно, необходимо было расспросить кого-нибудь из местных жителей, а для этого постучать в дверь одного из домишек, лучше всего — в дверь постоялого двора, если бы, на счастье, удалось его обнаружить.

И вот четверо музыкантов производят разведку на объятой тьмой площади, ощупывают фасады домов, стараются отыскать вывеску… Однако ничего похожего на постоялый двор нет.