Сунг - Метелин Олег - Страница 3

– Половины нет. Условия сами видите какие…

Вижу, какие у него условия. Но начал говорить «а» – продолжай до «я». Поэтому с серьезным видом делаю пометки в блокноте. Схема огня участка слишком серьезная тема, чтобы спускать ее на панибратских тормозах. Делаю выговор начальнику «точки».

Лейтенант равнодушно смотрит в пол и что-то бубнит про закончившиеся бланки.

На обветренных скулах Рукосуева, внимательно слушавшего наш разговор, начинают играть желваки. Видно невооруженным глазом, что он этому лейтенантику благоволит. Наверное, есть за что. Но меня этот раздолбай, больше похожий партизана, просидевшего всю Отечественную войну в каменоломнях, начинает злить.

Злит его маленький рост, редкие волоски на небритом подбородке, черные пятна от копоти под глазами и в порах лица. Злит даже эта неуклюжая попытка получить поддержку от коменданта. На моем бывшем участке последний зачморенный кочегар выглядит не в пример опрятнее. И хотя правый фланг во все времена считался образцово-показательным, это не значит, что в остальных местах должен быть неприкрытый бардак.

Досадно портить отношения с комендантом – за сутки общего знакомства мы успели найти общий язык. Воевавший в Афгане Рукосуев делился со мной особенностями войны в горах, работы на шуробадском участке, рассказывал о людях. Я же не стеснялся спрашивать у него совета, вспоминал о службе на другом фланге афганской границы и на Дальнем Востоке.

Сейчас комендант не может понять моей излишней придирчивости. Он видел этого лейтенанта в деле, поэтому и относится к нему как генерал к молодому, но уже зарекомендовавшему себя солдатику: по-отечески.

Я – не старший офицер, и тем более не генерал, и отеческому отношению еще не научился. По моему убеждению, боевой офицер просто не может т а к выглядеть. Оставим на совести Льва Толстого размышления про зачморенного, но в глубине души героического капитана Тушина. Внешний вид офицера тоже оказывает влияние на боевой дух солдат. Рыба начинает гнить с головы: если сам распустился, то чего уж спрашивать с подчиненных!

В конце концов, в случае беды за плохую организацию боя с добренького коменданта, конечно, спросят, но не в первую очередь. А вот меня построят на тумбочке в числе правофланговых…

Захлопываю блокнот, обещаю прислать пустые бланки карточек и вопросительно смотрю на Рукосуева: мол, у меня больше вопросов нет – пошли?

Подполковник ныряет в дыру наружу первым, даже не взглянув на меня. На его согнутой широкой спине, плотно обтянутой бушлатом со старым, еще советским пограничным камуфляжем «березкой», читается разочарование. Кому оно адресовано, я заблуждений не питаю…

Нашей «тройке» нужно попасть еще на один «стопарь», расположенный километрах четырех по хребту Сунг, поэтому мы торопимся, обходя позиции «чмошного лейтенанта».

Спорым шагом идем на левый, самый опасный фланг обороны. Тропинка бежит по краю обрыва. Кое-где она сужается уж вовсе до неприличных размеров. И тогда приходится поворачиваться боком и осторожно продвигаться вдоль серой каменной стены, покрытой серо– зелеными пятнами мха.

Лейтенант ведет нас, за ним движется подполковник, далее шлепаю я. Цепочку замыкает майор из разведотдела.

Как выяснилось, пока я пикировался с начальником «стопаря» в его норе, разведчик не только разговаривал с русскими солдатами из десантно-штурмовой группы, но и облазил близлежащие позиции. У него задача сходная с моей – освоиться на новом участке.

Майор, видимо, неплохой физиономист. С первого взгляда на нас с подполковником он почуял неладное и вопросительно посмотрел на меня. Не считая нужным объяснять произошедшую размолвку, тем более постороннему человеку, я лишь досадливо поморщился.

…Впереди хлопает сигнальная мина. Видимо, Рукосуев сорвал проволочку растяжки. «Сигналка» поставлена толково: на узком участке, где человек больше озабочен тем, как не свалиться вниз. Здесь он не сможет вовремя рассмотреть тонкую металлическую полоску, натянутую на уровне щиколотки.

После хлопка начинается обычный фейерверк: вверх с пронзительным свистом начинают взлетать сигнальные ракеты. Мы все невольно приостанавливаемся. Майор опускается на корточки. От удивления мне даже захотелось закурить: откуда такое чудо прислали!? Он что, ни разу «сигналки» не видел?

Сигнальная мина, наконец, отсвистела, отплевалась разноцветными огнями, и мы двигаемся дальше.

Вот и крайний фланг. Пулеметное гнездо, вырытое в красном от глины склоне. Оно явно мелковато для сидящих в нем двух чумазых солдат – таджиков с пулеметом ПКМ[3]. На дне окопа втоптаны в грязь патроны. Разорванные патронные пачки валяются тут же, на бруствере.

Чувствую, здесь про стрелковую карточку спрашивать бессмысленно. Демонстративно отворачиваюсь и закуриваю.

Лейтенант сам подходит ко мне, показывая сектор огня гнезда. Ничего не скажешь, он выбран удачно. «Но он ли его выбирал? – продолжаю сомневаться в командных способностях парня. – И здесь рука товарища коменданта…»

Любопытно, что начальник «Шахт» разговаривает со мной так, словно и не было той размолвки в норе, которую и землянкой-то назвать стыдно. Незлопамятный. Это качество в людях мне всегда нравилось.

Стараясь отодвинуть накопившуюся в душе неприязнь, говорю ему о хорошем секторе обстрела. Лейтенант расцветает. Тут же, чтобы он себе не слишком много мнил, указываю на мелкоту пулеметного гнезда.

Лейтенант согласно кивает, хотя, подозреваю, все останется так же, как и до нашего прибытия. И что комендант нашел в этом тюфяке?!

Возвращаемся.

На обратном пути задаю несколько вопросов по минным заграждениям. Лейтенант отвечает толково. Но моего отношения к нему это не меняет. Даже при сером свете пасмурного дня в глаза лезут его небритость, грязная кожа. Как он при такой антисанитарии еще не покрылся гнойниками?

Спрашиваю про воду. Оказывается, ее носят раз в два дня снизу – из ближайшего кишлака. Воды хватает лишь на приготовление пищи. После этих слов я впервые чувствую легкий укол совести. На самом деле, в этой дыре можно одичать окончательно. Сколько он здесь сидит?

– Вот здесь в прошлом году, – оживленно рассказывает мне молодой офицер, – «духи» истребитель наш сбили. Рухнул в Пяндж…

Он показывает рукой вниз, на дно узкого, жуткого даже на первый взгляд ущелья, которое начиналось прямо под нашими ногами. Серые, безжизненные скалы почти отвесно уходили туда, где едва заметно блестела серебряная полоска приграничной речушки.

– …Одного летчика на нашу сторону отнесло, второго – в Афган, – продолжает командир «стопаря». – Потом его спецназ вытаскивал оттуда.

– Наш спецназ? – заинтересованно смотрю туда, куда он показывает рукой.

– Конечно наш, чей же еще? – лейтенант удивленно и как будто обиженно хлопает своими короткими белесыми ресницами.

Они совершенно не сочетаются с его обведенными черной угольной каймой глазами. Словно кто-то хотел сделать летехе макияж, но спешил и бросил дело на полдороге, оставив ресницы недокрашенными. И теперь у офицера придурковатый вид подгулявшего клоуна.

– Черт его знает, чей… – отвечаю ему.

За месяцы службы я уже успел послушать рассказы о непонятных группах вооруженных мужиков европейской и арабской внешности, слоняющихся по горам. Кому они подчинялись и подчинялись ли вообще – оставалось тайной за семью печатями. Сами парни появлялись и исчезали как призраки, а народ чесал репы и сочинял байки про наемников из «Черного аиста».

Позже я узнал, что в Афганистане действительно существовала такая группа, воевавшая против нас на деньги ЦРУ. Названа она была в честь кафе в Париже, явочного места, где собирались джентльмены удачи из Европы и Америки.

У меня на родине был приятель – Сашка Зубков, служивший срочную в Афганистане сапером-разведчиком. Он рассказывал о них:

«Как-то видим, что по соседнему склону ущелья (это на иранской границе было) топает группа. В бинокль посмотрели: человек десять. Ребята рослые, как на подбор – за метр восемьдесят. Одеты под афганцев, но европейцы – это даже в бинокль было видно. В середине группы топает баба, платок-накидку скинула… Стрижка короткая, блондинка. Ну, навели мы на них „вертушки“. Те „диких гусей“ в лапшу покрошили. После чего мы к ним полезли. „Зачем?“ – дурацкий вопрос. За документами и трофеями, конечно. Прикинь, у бабы той (ей лет двадцать пять можно было дать, не больше) все карманы презервативами были набиты. Она у них радисткой была, и штатной блядью по совместительству…»