Тайна пирамиды Хирена - Голубев Глеб Николаевич - Страница 42

Размеренный, плавный ход наших деловых будней время от времени нарушался интересными событиями.

Однажды под вечер мне позвонил доктор Шакур и сказал:

— Мы провели любопытный анализ цветов, найденных в гробнице Хирена. Если интересуетесь, приезжайте завтра ко мне, дорогой.

Скромные полевые цветы помогли выяснить вещи действительно любопытные. Они цветут по берегам Нила как раз в период жатвы, в марте — апреле. Значит, именно в это время и умер Хирен, отравленный врагами.

Кроме цветов, в гробу оказалось несколько листочков оливы. Теперь это дерево — редкость в Египте, оно встречается лишь в немногих садах. Во времена же Хирена, возможно, здесь шумели под ветром целые оливковые рощи.

А на следующий день меня пригласили в полицейское управление…

В небольшой неуютной комнате с окнами на канал меня принял тот самый чиновник, что уже допрашивал однажды в палатке возле гробницы Хирена. Только теперь он был не в сером плаще, а в строгой форме капитана полиции.

— Прошу извинить, что мы снова вас беспокоим, йа устаз, — сказал он, вставая и крепко пожимая мне руку. — Но нам опять нужна ваша помощь.

— Я слушаю.

Капитан подошел к приземистому сейфу в углу кабинета, открыл его толстую стальную дверцу…

— Вам знакомо это?

Отставив подальше от себя руку, он брезгливо, двумя пальцами, держал за потертый ремешок старомодные пузатые часы.

— Да. Эти часы подарил профессору Меро Вудсток.

— Вы можете подтвердить это?

— Конечно. Я же видел их у Вудстока и потом у Меро.

— И это те самые часы, которые он пытался подарить вам?

— Да. А что такое?

Капитан с гримасой отвращения на лице положил часы обратно в сейф и захлопнул его дверцу.

— Вас хранил аллах, что вы их не взяли, — оказал он очень серьезно, усаживаясь напротив меня за стол. — Изнутри крышка этих часов покрыта тонким слоем какого-то состава, содержавшего весьма солидную дозу радия…

Так вот отчего появились загадочные язвы на груди у Меро!

— Страшные люди, они шли на все, — покачав головой, проговорил полицейский, начиная что-то быстро писать.

Выходит, я невольно направил следствие сначала на ложный путь, считая, будто все дело в зараженной облучением погребальной камере пирамиды? Собственно, Вудсток на это и рассчитывал.

Но, выходит, он знал раньше, какую именно месть задумал Хирен?

Словно прочитав мои отрывочные мысли, капитан достал из папки, лежавшей перед ним, какойто листочек бумаги и протянул его мне.

— Это вам просил передать Лесли Вудсток. — Наверное, на моем лице непроизвольно выразилось отвращение, потому что он настойчиво повторил: — Очень просил, и я думаю, вам надо это прочесть, йа устаз.

Поколебавшись, я взял листок. Плотная голубоватая почтовая бумага, на такой писали в начале века. К ней сверху приколот маленький клочок, на нем торопливо написано по-английски:

«Ради всего святого прочтите это! Я хочу, чтобы вы знали: мой отец не виновен ни в чем».

Листочек почтовой бумаги оказался чьим-то коротеньким письмом.

Все становилось ясно. Так вот откуда узнал Вудсток о тайне погребальной камеры! Из этого старого письма, каким-то образом попавшего к нему в руки из архива Красовского. Несомненно, оно адресовано вдове покойного археолога — Анне Карловне. Значит, как я и опасался, часть архива она все-таки оставила у себя.

Письмо попало к Лесли Вудстоку. Он заинтересовался догадкой, высказанной у постели умирающего Красовского каким-то медиком, проверил ее — и убедился, что она верна. А старый Вудсток тут, видимо, в самом деле вовсе ни при чем. Никаких документов о Хирене он не утаивал.

— Вы уже закончили расследование? — спросил я у капитана. — Вот, признаться, не думал, что в наше время могут происходить такие мрачные авантюры в духе Рокамболя.

Он меланхолически пожал плечами.

— Если бы я вам порассказал, какие дела нам приходится распутывать, вы бы перестали удивляться, йа устаз, — устало ответил он. — Этот Вудсток и Афанасопуло — только пешки в большой игре, марионетки. Ниточки от них тянутся далеко, за океан. В наши дни расхищение культурных ценностей тоже стало бизнесом. Есть целые подпольные концерны, международные тресты, а такие, как Афанасопуло, лишь выполняют их задания — там украсть уникальную картину из музея, здесь — ограбить древнюю гробницу с помощью научного консультанта Вудстока. Дело поставлено на широкую, вполне современную ногу.

— Их будут судить?

— Постараемся. Но у Вудстока уже есть превосходный защитник из Мексики, а за Афанасопуло предложили залог в десять тысяч долларов несколько активных членов пакистанского Красного Полумесяца.

— Почему пакистанского? Ведь он, кажется, грек?

— А почему бы и не пакистанского? Такие, как он, не имеют родины. — Капитан вздохнул, помолчал, глядя в окно и нервно постукивая пальцами по столу, потом вдруг резко сжал кулак. — Но из нашей страны мы их на этот раз вышвырнем! Это точно.

— А что с профессором Меро?

— Он в Париже, и, надеюсь, его все-таки смогут вылечить.

— Я могу это взять с собой? — помахал я письмом. — Это письмо из архива русского археолога Красовского, открывшего пирамиду Хирена. Для вас оно ценности не имеет.

Капитан кивнул и пододвинул мне для подписи протокол допроса.

Итак, постепенно развязывались запутанные узелки, становилось простым и ясным все темное и казавшееся непонятным, загадочным.

Приятно было возвращаться домой с радостным чувством большой удачи!

А в Москве произошел еще один удивительный случай, рассказать о котором мне и хочется в заключение этой истории.

Среди других находок, привезенных нами из гробницы Хирена, была одна, совсем непримечательная на вид. Маленькая деревянная дощечка, вырезанная в форме примитивной человеческой фигурки, старательно закутанная в бинты. В серединке ее выдолблена крошечная ямка, и туда тридцать три века назад положили немного нильского жирного ила и пшеничное зернышко.

Это ритуальная фигурка бога Озириса, часто встречающаяся в египетских гробницах.

И вот в Москве произошло чудо. От повышенной влажности воздуха казавшееся мертвым зерно ожило! Из него на наших глазах упрямо и победоносно высунулся нежный бледно-зеленый росток, словно символ неумирающей жизни, что, сметая все преграды, вечно стремится вперед и вперед, из вчера — в завтра…