Влюбленный Байрон - О'Брайен Эдна - Страница 5

Школьный распорядок был суров. Еще не пробило шесть, а мальчики уже за партами и при свете единственной сальной свечи читают, анализируют и запоминают греческие и латинские тексты. Классы были холодными, дубовая обшивка стен и скамьи почернели от копоти, непослушных и ленивых били розгами. Наказания более сомнительного свойства в дортуарах по ночам оставались неподконтрольными. Мальчики вместе мылись, а некоторые, за кого меньше платили, лежали по двое в одной постели. Тем, кому Бог даровал красивую внешность, а Байрон бесспорно относился к таковым, давали женские имена, их выбирали «сучками» для развлечения более взрослых учеников. Удовольствие ущипнуть предшествовало большей интимности. Тот, кто отказывался, получал оплеухи или пинки до тех пор, пока не уступал. Эти непристойности смягчались в дневное время более возвышенными чувствами — подношениями, стихами, которые ученики писали друг другу. Школьные дружбы Байрон со своим буйным нравом называл «страстями». Первая из них была адресована десятилетнему Уильяму Харнессу, тоже пэру и тоже хромому. А когда наступило охлаждение, появился Джон Фицгиббон, герцог Клэр, и Байрон клялся, что будет любить его ad infinitum[10]; эта любовь была прервана лишь разлукой, и Байрон утверждал, что не может слышать слова «Клэр» без замирания сердца.

Во время школьных каникул его «страсть», однако, приняла несколько иное направление: его привязанность вновь сосредоточилась на Мэри Чаворт. Он вспоминает об этом, как о богоявлении: они с Мэри в гроте в Девоншире, лежат рядом на маленькой подстилке, положенной перевозчиком, которому Байрон дал имя Харон, тем самым объединяя блаженство с муками ада. Кроме нее, никого и ничего для него не существовало. Его жертвоприношение было полным, в стихотворении «Сон», написанном через 13 лет, он признается, что «только ею и дышал, и жил»: «она, как океан, брала поток его бурлящих мыслей»[11].

Когда пришло время возвращаться в Харроу, он отказался. Письма, которые он писал из Энсли в Саутвелл матери, были полны мольбы: «Я только хочу, я умоляю, всего лишь один день, и даю честное слово, что завтра уеду… Те, кого я люблю больше всего на свете, живут в этом графстве; поэтому, ради всего святого — еще один день, чтобы попрощаться».

Мать, ревновавшая сына к его влюбленности, позднее взяла реванш, когда первой поспешила сообщить о свадьбе мисс Чаворт и мистера Мастерса, предварив эту новость советом приготовить носовой платок. Одна из кузин, наблюдавшая его напускное равнодушие, поняла, что он намерен скрыть нанесенную ему рану, но не скрывает озлобления против матери, сообщившей ему эту новость.

Разного рода несчастья и неудачи сделали его более закаленным, и, вернувшись в Харроу, он со своим острым язычком и крепкими кулаками уже способен был дать отпор. Вокруг него образовался клан, целая когорта учеников, которые наслаждались его заносчивостью и бунтарством. Доктор Друри говорил, что Байрон — источник «бунта и хаоса» в доме. И столь возмутительны были его выходки, что на следующий семестр Байрона отчислили, и только вмешательство лорда Карлайла позволило ему вернуться.

Письма Байрона тех четырех лет, с таким великолепным владением языком, показывают его в разных настроениях, не по годам развитым, заносчивым или просительным — в зависимости от адресата.

Во время школьных каникул в доме генерала Харкорта на Портлед-плейс в Лондоне он впервые встретил свою единокровную сестру Августу, и эта спокойная дружелюбная девушка вскоре стала получать от него множество галантных, сверхнежных и пространных посланий. Она его «дорогая сестренка», его самая близкая родственница, он связан с нею узами родства и привязанности. Ах, как ужасно, что до сих пор они не знали друг друга, и все из-за ревности его матери, характер которой он называл «счастливой смесью умопомешательства и глупости».

Кэтрин было необходимо достать деньги, чтобы отправиться к мистеру Шелдрейку на Стрэнде заказать новые скрепы для больной ноги ее сына, а главное — защитить честь Байрона. Его наставник Генри, сын доктора Друри, назвал Байрона «мерзавцем», и это привело юношу в бурную ярость. Он сказал матери: если она не предпримет чего-нибудь, чтобы загладить обиду, он немедленно покинет Харроу — пусть лучше у него отнимут жизнь, чем погубят его честь. Он также добавил, что коли она любит его, то ей следует именно теперь доказать это, поскольку он пробивает путь к Величию, а не Бесславию.

Несмотря на неоднократные нагоняи от доктора Друри, Байрон был огорчен его понижением и с непонятной злобой противился назначению доктора Батлера. Когда доктора Батлера все же назначили, Байрон остался в том же самом классе, чтобы его мучить, в чем он был удивительно изобретателен. Он пустил по рукам памфлет, где называет доктора Батлера «чванливым индюком» и человеком с вульгарным жаргоном.

Уход Байрона из школы восприняли с облегчением, но он ушел не «отстающим учеником»: Байрон был третьим в выпуске. В качестве выпускной речи он читал обращенный к буре монолог короля Лира. Слушатели были так ошеломлены, что слухи о его триумфе достигли Ноттингемшира. Кэтрин, которую не пригласили, попросила, однако, мистера Хэнсона послать сыну дюжину бутылок сухого вина и полдюжины портвейна. Решив избегать встреч с нею, на период каникул Байрон отправился к мистеру Хэнсону, где позже проявил свой разрушительный дух тем, что спалил шляпу поварихи, так как она была недостаточно услужлива.

ГЛАВА IV

«Восемь десятков миль, восемь десятков миль» — такова была его победная песнь, когда в октябре 1805 года кембриджская почтовая карета отъехала от Феттер-лейн в Лондоне. Теперь, как писал он Августе, отношения между ним и его матерью прерваны, он разуверился в родственных связях и стал искать утешения у посторонних.

Из дюжины юнцов, зачисленных в Тринити-колледж, Байрон, несомненно, был самым ярким. Еще бы — романтическая аура, удивительное сочетание застенчивости и высокомерия, «шикарные комнаты», а в них, по распоряжению мистера Хэнсона, — серебряная утварь, графины, стаканы, четыре дюжины бутылок столового вина, портвейна, хереса и кларета. Он привез с собой бульдога, но животное оказалось столь злобным, что его пришлось заменить медведем, про которого Байрон шутил, что он мог бы стать членом Совета колледжа.

Воспитатели и педагоги вскоре поняли, что совершенно невозможно обуздать шутовство и проделки семнадцатилетнего пэра. Завязались дружеские связи, стол был завален приглашениями, а учеба менее всего его занимала. Друзья, обретенные в Кембридже, прошли через всю его жизнь. Главным из них был Джон Кэм Хобхауз, сокращенно Хобби, сын бристольского баронета, юноша либеральных взглядов, интересующийся политикой и литературой, пишущий сатиры в подражание Ювеналу. Другим был Чарлз Скиннер Мэтьюз, не скрывающий своих взглядов атеист и гомосексуалист, эксцентричный настолько, что, будучи юношей бедным, платил шиллинг в одной из кофеен на Стрэнде за право сидеть там, не снимая шляпы. Был еще Скроуп Дейвис, веселый собутыльник, «нечестивый зубоскал», который утверждал, что Байрон ложится спать в папильотках, что вполне могло быть правдой. Наконец, Дуглас Киннерд, который временами выступал в незавидной роли Байронова банкира.

Эти дружеские связи рисуют Байрона с самой привлекательной стороны. В выходках этих юношей были те проказливость, веселье и сумасбродство, которые Диккенс подарил мистеру Пиквику и его друзьям. Много лет спустя Байрон вспоминал одну из ночей со Скроупом за игорным столом; Байрон был тогда еще несовершеннолетним. Скроуп, пьяный, проигравшийся в пух и прах, на уговоры друзей прекратить игру категорически отказался. На следующий день двое друзей «с сильнейшей головной болью и пустыми карманами» нашли его крепко спящим в спальне, а у кровати стоял ночной горшок, «доверху полный банкнотами».

Друзья оставались преданы Байрону. Уже после его кончины Хобхауз написал, что ни один смертный не имел столь верных друзей. Он обладал магической силой привлекать людей, он «управлял, не внушая благоговейного страха, его манера говорить была твердой, но чрезвычайно свободной и открытой».