Панихида по усопшим (ЛП) - Декстер Колин - Страница 6

– Могу ли я спросить, что ты здесь делаешь, приятель?

Моррис, наконец, узнал его. Это был один из бродяг, которые иногда собирались на Бонн-сквер. Действительно, Лоусон приводил его в церковь несколько раз, и шепотом передавался слух, что между мужчинами была связь. Но никто даже и не подозревал, что этот человек был братом Лоусона.

В Борнмуте ярко светило солнце на ясном небе, но день был холодным и ветреным, и Бренда Джозефс, сидя в открытом шезлонге, позавидовала другим отдыхающим, которые устроились под защитой полосатого забора. Она чувствовала холод и скуку, – но больше всего ее обеспокоила маленькая ремарка Гарри: «Жалко, что Моррис не смог поехать». Это все. Это все…

Мальчики носились вокруг с феноменальной энергией: играли в пляжный футбол (это Гарри организовал), плавали в море, карабкались вверх и вниз по скалам, поглощали колу, жевали бутерброды, хрустели чипсами, а затем лезли обратно в море. Но для нее это был пустой, бесплодной день! Она была официально «медсестрой» на этом пикнике, на тот случай, если кто-то почувствует себя больным или оцарапает колено. Но она могла бы провести весь день с Полом. Весь день! Без какого-либо риска. О, Боже! Она не могла не думать об этом…

Чем дальше клонилось к морю заманчиво мерцавшее солнце, тем сильнее грохотали волны у береговой линии, разлетаясь каплями тяжелого тумана. Это был неподходящий день для начинающих пловцов, но очень веселый для мальчиков, которые с огромным удовольствием без устали прыгали среди волн, и Лоусон с ними, – белокожий, как рыбье подбрюшье, – он смеялся с ними и брызгался, такой счастливый. Все это казалось Бренде совершенно невинным, и она ни за что не смогла бы поверить в реальность мерзких сплетен о нем. Не то, чтобы она сильно любила Лоусона или, наоборот, сама ему нравилась. На самом деле она думала, причем уже не раз, что Лоусон должен что-то подозревать о ней и Поле; но он об этом ничего не говорил… пока.

Гарри пошел прогуляться вдоль эспланады, и она была рада, что он оставил ее наедине с собой. Она попыталась читать газету, но ее страницы хлопали и разлетались на ветру, и она положила ее обратно в походную сумку, рядом с термосом с кофе, бутербродами с семгой, и своим белым бикини. Да. Жаль бикини… Она сильнее осознала власть своего тела за эти последние несколько месяцев, и ей приятно было видеть, как молодые люди глазели на ее выпирающие груди. Что с ней происходит?..

Когда Гарри вернулся через час или чуть позже, было совершенно ясно, что он выпил, но она ничего не сказала. В качестве уступки английскому лету, он облачился в старые шорты – давно отслужившие, мешковатые, в которых (согласно Гарри) он вместе со своими людьми очистил малайские джунгли ото всех террористов. Ноги похудели, особенно около бедер, но были по-прежнему мускулистыми и сильными. Сильнее, чем у Пола, но… Она приостановила поток своих мыслей, и развернула фольгу на бутерброде.

Она отвела глаза от мужа, медленно жевавшего консервированную семгу. Что с ней происходит?.. Бедняга даже не может поесть, чтобы она не испытала к нему умеренного отвращения. Ей надо что-то с этим делать, она знала это. Так дальше нельзя. Но что она могла сделать?

Если б не этот безрадостной день в Борнмуте (хотя осознание этого пришло намного позже), признала бы Бренда Джозефс тот уродливый факт, что встал перед ней во весь рост: она теперь ненавидела человека, за которого вышла замуж.

– Вы слышали, кто-то прикарманивает деньги из церковной казны? Это всего лишь слухи, но…

Это было на следующее утро, когда Моррис услышал шепот в первый раз; но в его сознании – как и у многих других – предполагаемые еженедельные кражи были уже прочно обоснованы «высшим судом небесным», и теперь только нуждались в небольшом земном подтверждении. Были – безусловно – только две очевидные возможности, двое возможных подозреваемых: Лоусон у алтаря и Джозефс в ризнице. А во время исполнения предпоследнего гимна Моррис слегка повернул направо укрепленное на органе зеркало и отрегулировал высоту так, чтобы ему был хорошо виден алтарь позади большого, позолоченного распятия, стоящего на парчовой ткани. Вот Лоусон высоко держит поднос с собранными пожертвованиями, вот опускает его и, склонившись, с благословением передает его в ризницу. У него не было возможности ясно видеть руки Лоусона, но то, что он ни к чему не прикасался, – Моррис мог бы поклясться в этом. Так это, стало быть, презренный червь Джозефс! Это гораздо более вероятно, – пока считает деньги в полном одиночестве в ризнице. Да. И все же… И все же, раз церковные средства кто-то воровал, не было ли там гораздо более предпочтительного виновника? Вроде того, неряшливого на вид человека из церковного приюта, человека, который присутствовал на службе и сидел рядом с Брендой Джозефс у задней стены церкви, человека, с которым подружился Лоусон, – того человека, с которым сам Моррис столкнулся предыдущим утром в доме викария.

Спустя несколько минут он спокойно закрыл крышку органа, и ему даже удалось поприветствовать веселым «Доброе утро» миссис Уолш-Аткинс, когда она, наконец, поднялась с колен. Но на самом деле ему было не до веселья; и, пока он медленно шел вверх по центральному проходу, его мысли на этот раз занимала не Бренда Джозефс, которая, как он сейчас видел, ждала его у купели. Как и Лоусон в это же время неделю назад, он чувствовал сильную озабоченность.

Глава пятая

В среду на той же неделе никто не обратил внимания на женщину, которая стоя у витрины, задумчиво и неторопливо исследовала один за другим рекламные альбомы с образцами. «Просто смотрю», сказала она продавцу. Она, конечно, знала, что должно произойти: от автобусной остановки на Вудсток-роуд он пойдет вниз и повернет направо на Бэнбери-роуд, а затем зайдет в букмекерскую контору, прямо напротив магазина ковров. И он уже сделал это. Она знала также, что он должен был выйти скорее раньше, чем позже, так как должен успеть домой на обед – на ланч с ней – около часу дня; и он должен был еще позвонить, чтобы предупредить, или не должен был?

Было 11.20 утра, когда Гарри Джозефс, наконец, появился в дверях, и его жена спокойно продрейфовала вдоль линии вертикально поставленных рулонов линолеума, наблюдая за ним. Он должен нажать кнопку светофора на перекрестке и ждать сигнал, чтобы пересечь Бэнбери-роуд. Так она и думала. Она вышла из магазина с виноватым «спасибо», и последовала за ним, когда он пошел, слегка расставляя ноги, вверх к Северному Оксфорду. Его коричневый костюм четко выделялся среди других пешеходов. Он повернул направо и очень скоро (так она и знала!) свернул на Мэннинг-террас; она проделала за ним тот же путь, как только он исчез. Он шел по правой стороне улицы, мимо седьмого или восьмого дома, и он должен был вот-вот остановиться, (да!). И должен пройти коротким путем к одной из входных дверей. Она знала не только номер дома, но и женщину, которая жила там; знала даже ее стиль и цвет ее волос – давно и преждевременно поседевших, их она нашла на костюме Гарри в один из дней на предыдущей неделе. Рут Роулинсон! Это было имя женщины, которая жила в доме номер 14, женщины, с которой встречался ее муж; и все было именно так, как сказал ей Лайонел Лоусон. Она поспешила обратно к автостоянке на Саммертаун.

Когда она ехала обратно в Оксфорд, ее губы тронула жестокая довольная улыбка.

В 8 часов вечера в среду на следующей неделе, Рут Роулинсон почти не обратила внимания, когда услышала щелчок и скрип северной двери. Люди часто приходят, чтобы осмотреть церковь, чтобы полюбоваться купелью, чтобы поставить свечку, и даже помолиться; и она продолжила, молча, тереть влажной тряпкой деревянный пол позади скамьи у одного из столбов в южном проходе. Незнакомец, кем бы он ни был, теперь стоял на месте, эхо его шагов затихло в пустой, полутемной церкви. Это было время, когда помещение может показаться почти жутким – и время, когда Рут возвращалась домой. Она была женщиной неопределенного возраста, – где-то от тридцати до сорока лет. Рут вытерла бледный лоб тыльной стороной запястья и откинула прядь растрепанных волос. Она делала для прихода достаточно. Дважды в неделю, по понедельникам и средам, она проводила около двух часов в Сент-Фрайдесвайд (обычно по утрам), мыла полы, вытирала пыль со скамеек, полировала подсвечники, заменяла увядшие цветы; и раз в три месяца стирала и гладила все стихари. Для окружающих мотив ее трудолюбия был также неясен, как и для самой Рут, – иногда она подозревала, что его причиной была почти патологическая потребность сбежать хоть на короткое время от своей требовательной, недовольной, эгоцентричной матери, с которой она делила дом. Но иногда, особенно по воскресеньям, она чувствовала, что потребность исходит из более глубинного источника. Как оказалось, ее глубоко трогал дух хорового пения на богослужении, особенно гимны Палестрины[3], и настал момент, когда она подошла к алтарю Господа, чтобы принять причастие с почти мистическим чувством удивления и обожания.