Я дрался на истребителе. Принявшие первый удар. 1941-1942 - Драбкин Артем Владимирович - Страница 10

— Прикрывать сложнее штурмовиков. Они очень низко ходят. Я же не могу рядом с ними идти — собьют. Забрался выше — их не видно на фоне леса или снега, очень легко потерять. Бывало, что «мессера» к ним проскакивали. Слышишь по радио: «Шапки-шапки, нас атакуют! Прикройте!» Тогда ныряешь вниз, к группе. Наказывали ли за потерю в сопровождаемой группе? Нет, но были разборы полетов, на которых можно было схлопотать дисциплинарное взыскание. Война есть война. Ас бомбардировщиками хорошо — они летят на 3 — 4 тысячах. Мы идем чуть выше их, а то и рядом: «бочку» закрутишь перед ними, для поднятия бодрости духа. Конечно, если ввязался в бой, то они очень быстро уходят со снижением и догнать их почти невозможно, за что мы их потом ругали.

— Когда появилась устойчивая радиосвязь?

— В 41-м году никакой радиосвязи, можно сказать, не было. Один треск в наушниках стоял, никто радио не пользовался. В 42-м году, когда пошли «яки», «миги», мы уже начали радио использовать как между своими самолетами, так и для связи с сопровождаемой группой.

— Воздушные бои на какой высоте в основном шли?

— В начале войны на малых высотах, до полутора тысяч. Вот тут мы много теряли. Постепенно высоты поднялись до трех-четырех тысяч.

— Случаи трусости были?

— Были. В особенности в начале войны. Даже, помню, в соседнем полку расстреляли летчика перед строем за самострел.

— Бывали случаи, когда вы не ввязывались в бой, видя, что немецкая группа больше или она выше?

— Уйти до боя? Никогда! Будь там хоть сотня самолетов, хоть две, хоть тысяча! Почему? Потому что тебя же все не будут атаковать одновременно.

— Приметы, предчувствия, суеверия были?

— Все боялись 13-го числа и не хотели брать самолет с таким номером. Я же, наоборот, стремился получить самолет именно с номером 13. Мне иногда даже казалось, что немецкие истребители, бывало, отворачивали, видя цифру. Может быть, это мне и помогло, спасло. А вот не фотографироваться или не бриться перед вылетом — этого не было.

— Каково значение физической силы и подготовки летчика?

— Колоссально значение! Причем не только физическая, но и моральная подготовка. Летчик-истребитель испытывает не только перегрузки во время боя, ему не только пилотировать на пределе возможного, на него ложится и груз ответственности за товарищей, за ведомых, на него влияют потери своих друзей. Ко всему этому он должен быть готов.

—Давали отдых летчикам на фронте?

— В периоды затишья вблизи аэродромов организовывали какой-нибудь дом отдыха, туда отправляли на недельку. Там же отдыхали после ранения.

— Чувство страха у вас возникало?

— Перед вылетом или при получении задания — никогда. Бывало, что тебя наводит наземная станция, а группу противника не видишь. Вот тут нервничаешь, вроде как слепой: где-то есть враг, может, готовится атаковать, а ты его не видишь. Психуешь. Как только увидел — все в порядке. Тут уж — кто кого. На Волховском фронте мы сопровождали «пешки». На обратном пути один подбитый бомбардировщик стал отставать. Я ведомого послал с группой, а сам остался с бомбардировщиком. Он кое-как дотянул до линии фронта и загорелся. Экипаж стал выпрыгивать, тут откуда-то выскочил «мессер». Зашел мне в хвост, промазал и выскочил вперед. Мы с ним встали в вираж. У меня уже темно в глазах от перегрузки, и круче вираж уже не заложишь, и он не может этого сделать. Вот так мы, наверное, минуты две гудели на вираже. Наверное, у него бензин кончался, он выскочил из виража и ушел. Я тоже пошел домой. Вот тут — хочется сбить, а мощности техники не хватает.

— К потерям как относились?

— Тяжело. Друзей терять тяжело. В моем звене был молодой летчик, Валентин Соловьев, с которым мы дружили. В одном из воздушных боев на Калининском фронте я, обернувшись назад, увидел, что в хвост ему зашел «мессер», и он вспыхнул. Все это заняло какие-то секунды, я даже крикнуть не успел. Помочь я ему ничем не мог и от этого очень переживал. Остался нехороший осадок от того, что потерял друга и не смог ему ничем помочь. Потом, конечно, свыкаешься с потерями — так должно быть. Кто-то будет жив, кто-то нет.

— Что делали с личными вещами погибших?

— Какие у нас личные вещи? Шинель. Регланов не было. Сапоги никуда не отправишь.

Источники

1) ЦAMO РФ, ф. 1 ГИАП, оп. 296889, д1 «Журнал описания воздушных боев летного состава полка»;

2) ЦAMO РФ, ф. 7 ГИАД, оп. 1, д. 24 «Материалы к приказам о выплате денежного вознаграждения летному составу дивизии»;

3) Летная книжка В. И. Клименко.

Дудник Николай Денисович

Я родился в апреле 1918 года в селе Ивановское Самарской области, или как тогда говорили — губернии. Спасаясь от голода 1921 года, семья переехала в Крым. Мы жили в станице Григорьевской. Приходилось много помогать отцу, поскольку трудодни были скудные, на них прожить было невозможно. Рыли колодцы, перекрывали крыши татарам. После окончания шести классов я поехал учиться в ФЗУ в город Симферополь. Там же в Симферополе я стал заниматься в авиамодельном кружке. У меня получалось, и на городских соревнованиях моя модель заняла первое место по продолжительности полета. После этого успеха я принял решение, что обязательно стану летчиком. Летом я приезжал к родителям в деревню, где мы с отцом работали «на заработках». В 1932 году в Крыму наступил голод. Отец приехал ко мне в Симферополь опухшим. Пришлось бросить учебу и пойти таксировщиком на элеватор. Выжила вся моя семья только потому, что на элеваторе я мог собирать с пола проросшее зерно. Вот эти крохи и не дали нам всем погибнуть в то страшное время. После голода мы переехали в Керчь, я устроился счетоводом в Крымбродтресте, поступил в вечернюю школу, а вместе с тем и в аэроклуб. Инструктором у меня был Лисицын Л. В., впоследствии Герой Советского Союза.[8].

В Качинское летное училище я поступил в марте 1940 года, а выпустили меня, присвоив звание младший лейтенант, уже в ноябре месяце. Нас 60 человек отличников направили под Москву на пополнение истребительных полков ПВО. Перед войной нас посадили в казармы. Это такая обида была! Те, кого сержантами выпустили, знаки различия сняли и ходили просто с пустыми петлицами. Честно скажу — война для нас, молодых летчиков, была спасением. Надо было воевать, чтобы продвигаться по службе. Поэтому рвались в бой. Если ты остался на земле, а твои товарищи ушли на боевой вылет, чувствуешь себя отвратительно. Конечно, были и такие, кто «болел». Ведь при интенсивных боевых вылетах летчики начинали страдать поносами, а некоторые просто симулировали расстройство желудка. А ведь летом и осенью 41-го доходило до шести-семи вылетов в день — это очень тяжело, практически предел. Так что воевать надо было. А так болтаться, чтобы только выжить… не знаю… зачем?

В училище я прошел программу И-16 и в полку я также принял И-16, но с более мощным мотором и пушечным вооружением. Поначалу летали только днем, к ночным полетам нас не готовили. Что говорить, даже к дневным боевым вылетам я был не готов. Мы умели только взлетать и садиться, да пилотировать в зоне. Боевого применения мы так и не прошли — война началась. Практически на войне учились, поэтому и потери несли…