Записки из чемодана
Тайные дневники первого председателя КГБ, найденные через 25 лет после его - Серов Иван Александрович - Страница 104

Я тут же прервал Соколовского и говорю: «Во-первых, я не доносчик сплетен, а во-вторых, я знаю Жукова 5 лет. А где был ты, Василий Данилович? Где был Телегин — член Военного Совета фронта? Выходит, и вы оба тоже это знали. А почему не докладывали?» Он замолчал.

Потом я ему еще повторил, что я в жизни не был доносчиком сплетен и разной болтовни и не буду, и в то же время, если есть что серьезное против Родины и партии, я родного брата не пощажу и скажу вслух и доложу в ЦК. Соколовский глухо сказал: «Это верно».

Потом он закончил тем, что командующим военных округов будет дана телеграмма с изложением всех этих вопросов — про Жукова и про тебя. «Когда получу, приходи, почитаешь», — закончил Василий Данилович. Я сказал: «Нет, я не имею удовольствия читать абакумовскую провокацию».

Под конец столь неприятной беседы Соколовский сказал, что Жуков назначен командующим Одесским военным округом. После этого я ушел[359].

Раздумывая над таким решением, я пришел к выводу, что провокаторы, типа Абакумова, Кобулова, Цанавы, Мешика и других, могут отрицательно влиять на некоторых членов Политбюро, а те, в свою очередь, — на Сталина. Но ведь это глупо.

Видимо, приближенные Сталина в угоду ему могли, используя провокационные материалы Абакумова, раздуть это и представить как якобы желание Жукова затмить Сталина. Никогда Жуков этого не позволит…

Мне на 1-м Белорусском фронте часто приходилось встречаться с Георгием Константиновичем в разных условиях — по-домашнему и на официальных совещаниях, и я никогда не чувствовал, чтобы Жуков противопоставлял себя Сталину или нелестно отзывался о нем. Вот что значит — попался провокатор в органы, и что он мог сделать с заслуженным воином, патриотом нашей Родины.

Жалко Георгия Константиновича по-товарищески, сердечно жалко!

Сентябрь-ноябрь

Когда я в марте был в Москве, то мне товарищи рассказали, что Министерство торговли в плане 1945–1946 годов просчиталось с хлебом для населения. Оказывается, до нового урожая почти ничего не осталось. Т. Сталин рассердился. Решили снять с работы министра Любимова* и строго наказать[360].

По приезде в Берлин я вызвал Коваля — заместителя Главноначальствующего по экономике, который в СВАГ ведал снабжением немцев и другими делами, и попросил дать мне справку, сколько получают наши советские товарищи, находящиеся здесь на работе, и их семьи, и главное, сколько нужно до конца года хлеба, чтобы прокормить немцев, и сколько останется в резерве.

Оказалось, наши советники в Германии и их семьи получают в 3–4 раза больше, чем наши москвичи, а самое важное, что до нового урожая у немцев имеется до полумиллиона тонн зерна, а хлеба выпечь можно до 40 млн пудов. Причем наши экономисты в Берлине предполагают этот резерв использовать для изготовления пива, по которому, как они сказали, «исстрадались немцы».

Я про эти запасы написал в ЦК и внес предложение запасы хлеба вывезти в СССР, оставив только <необходимое> дли нормального питании. Не знаю, как это будет воспринято[361].

В Москве мне позвонил секретарь ЦК т. Жданов А. А. и сказал, что «В ЦК разобрали вашу записку по хлебу. Согласились с вашим предложением, и т. Сталин объявил вам благодарность за партийное отношение и заботу о москвичах. Об этом т. Сталин сказал мне, чтобы я позвонил вам».

Я сказал, что рад стараться на благо народа и партии. Приятно получить благодарность от ЦК.[362]

Потом начались звонки Хрулева и других товарищей, которые узнали об этом. Быстро была создана комиссия ЦК, которая приняла решение о порядке вывоза и распределения хлеба. Василий Данилович надулся, почему я ему не показал записку.

Встретился с некоторыми наркомами СССР, с Зубовичем* (электропромышленность), с Хруничевым (авиапромышленность), с Устиновым (вооружение) и другими товарищами, заведующими оборонной промышленностью. Все они интересовались, как развернулись немцы и что у них нового в технике.

С Зубовичем мы как-то долго говорили, и он меня спросил, что немцы делают по телевизионной технике, и тут же сказал, что на наших заводах никак не добьются способа нанесения эмульсии на телевизионный экран, поэтому наши экраны пока что все лишь 2 1/2 дюйма.

Я удивился и говорю: «А разве твои специалисты не были в телевизионном цеху около Дрездена?» Он говорит: «Нет».

И я ему рассказал, что в этом цеху немцы мне показывали, как они наносят эмульсию на 12-дюймовый экран. Берут по весу эмульсию и высыпают в телевизионную трубку. Затем берут горсть дроби и бросают в трубку, после чего начинают дробью раскатывать эмульсию по трубке. И через 10–15 минут эмульсия нанесена, и трубка идет в горячую камеру для обжига.

Зубович обрадовался моему сообщению и говорит: «Возьми с собой моего главного инженера, пусть посмотрит и научится». Я согласился.

Вот после этого, вернувшись в Берлин, я еще поездил по некоторым объектам и решил написать записку в Москву в ЦК, что полагаю целесообразным ведущих немецких специалистов по реактивной, атомной технике и по оборонным отраслям промышленности вывезти вместе с семьями в СССР на несколько лет для работы в соответствующих министерствах и ведомствах, с тем чтобы с их помощью ускорить разработку технических и оборонных объектов. Провел совещание с начальниками оперсекторов, чтобы они взяли на учет специалистов. Подготовил такую записку и послал[363].

Через несколько дней с утра раздался звонок по ВЧ, и телефонистка сказала: «Вас вызывают по большой молнии». Я понял, что Сталин.

Вначале мне т. Поскребышев сказал: «Будете говорить с хозяином». Сталин начал своим обычным голосом: «Да». Я ему: «Слушаю, т, Сталин!»

Сталин: «Вы можете вылететь в Москву?» Я отвечаю: «Могу», Т. Сталин снова: «А обстановка позволяет?» Я отвечаю: «Позволяет». Сталин: «Ну, тогда вылетайте».

Я ответил «Хорошо», и разговор закончился. Я тут же вызвал Тужлова и сказал, что завтра летим в Москву, пусть Завьялов приготовит самолет. В это время опять раздался звонок по ВЧ. Я поднял трубку, опять: «Да». Я сразу сказал: «Серов слушает, т. Сталин».

Сталин мне говорит: «Если погода плохая — не вылетайте!» (строгим голосом). Я отвечаю: «Слушаю», — и дальше: «Я вас знаю, вы можете в любую погоду вылететь» и хлопнул трубку.

Я стоял обескураженный, первый разговор такой спокойный, а второй — такой сердитый, неприятно. Вот и пойми.

Настроение испортилось у меня. Видно, там, в Москве, кто-нибудь из близко стоящих к нему, Маленков или Берия, подсунул фразу обо мне, и он решил позвонить и предупредить, А самое неприятное, что почти никогда не знаешь, зачем вызывает и к чему подготовиться.

Был в Москве, есть что вспомнить. Во-первых, прилетел в тот же день, но доложился на следующий день — как бы ни выругали.

Два дня не вызывали. На третий день вызвали. Захожу в кабинет т. Сталина, поздоровался, сидят все члены Политбюро ЦК[364].

Т. Сталин подошел ко мне, пожал руку и, прохаживаясь по кабинету, говорит: «Мы прочитали вашу записку о вывозе немецких специалистов по атомной и ракетной технике, по локации, по авиации и т. д. Считаем, правильно ставите вопрос».

Я слушаю. Потом подошел ближе ко мне и говорит: «Мы решили это проделать так: вы, как заместитель Главноначальствующего, объявляете им, что советское командование мобилизует вас, немцев, на два года, для работы в СССР по вашей специальности.

Затем подаете вагоны, они берут семьи, кто хочет, и после этого их грузите и отправляете, а здесь соответствующие министры их разместят по специальности на заводы и обеспечат жильем и питанием».