С мыслями о соблазнении - Гурк Лаура Ли - Страница 14

сборами занимался Аберкромби. Но коль скоро он дома уже месяц, вряд ли

содержимое сих ящиков и чемоданов могло понадобиться ему прямо сейчас. С

другой стороны, почему бы и не осмотреть их? Раз уж все равно пока нечем

заняться.

Он кивнул, и лакей удалился. Себастьян снял пиджак, расстегнул запонки,

закатал рукава и принялся за работу.

Чемоданы были забиты старой одеждой. В первых двух ящиках лежали книги, в

третьем – различные канцелярские принадлежности. В четвертом он обнаружил

свою печатную машинку.

Сидя на корточках, он рассматривал потрепанный, некогда любимый

«Крэнделл». Черная эмаль была поцарапана и потерта тут и там, а

перламутровая инкрустация облупилась, но в целом, он был на удивление в

хорошем состоянии для машинки, на которой стучали – порой с варварским

исступлением − каждый божий день на протяжении десяти с лишним лет.

Он смотрел на нее и не чувствовал ничего. Странно. Когда-то эта печатная

машинка была самой ценной его собственностью, а теперь, глядя на нее,

Себастьян ощущал лишь любопытную отстраненность, словно столкнулся на

улице с кем-то, кто окликнул его как старого знакомого и которого он даже не

узнал.

Двумя руками он вытащил машинку из ящика. Под ней находилась стянутая

бечевкой, пожелтевшая стопка бумаги – какая-то старая рукопись. Себастьян

застыл с машинкой в руках, уставившись на кипу страниц, угнездившуюся

среди клочков соломы и изорванной мешковины, использованных для упаковки

ящика.

«Очень старая рукопись», − подумал Эврмор, заметив строчки, выведенные его

собственной рукой.

− «Он отправился в Париж», − негромко прочитал заглавие Себастьян. В голове

шевельнулось смутное воспоминание, и он рассмеялся: – Бог ты мой.

Это был его первый законченный роман. Граф отставил машинку в сторону,

вытащил стопку бумаги из ящика и тут же мысленно унесся обратно в те

времена, когда написал эту книгу, когда все еще только начиналось.

То лето, после окончания Итона и до начала учебы в Оксфорде, он впервые

провел за границей – в Париже. Там он мог писать, не опасаясь отцовского

презрения и порицания. Когда он сидел в тамошних кафе, его перо исступленно

носилось по этим самым страницам, слово за словом лилось из него, его

семнадцатилетнее сердце было таким жаждущим, а написанные строки − столь

шероховатыми. Он думал не о сюжете и диалогах, а лишь о том, чтобы

изложить на бумаге историю, родившуюся у него в голове. Но стоило дойти до

конца, как Себастьян осознал, что она недостаточно хороша для публикации. Он

убрал рукопись подальше, уехал в Оксфорд, а потом и вовсе про нее позабыл.

Шел последний год его обучения в университете, когда Себастьян принялся за

вторую рукопись, с куда большим старанием, нежели в первый раз. Теперь он

был уверен, что каждое слово должно быть отточено, ибо намеревался

преуспеть на литературном поприще и доказать, что отец не прав. На

завершение той рукописи ушло три года, и все равно она не была достойна

публикации, но Филипп убедил его отправить роман их общему другу Марлоу,

в ту пору лишь начинавшему издательское дело. Гарри купил книгу и

опубликовал – так началась писательская карьера Себастьяна.

Затем последовали другие, чрезвычайно популярные, романы с дюжиной

рассказов и тремя успешными пьесами в придачу. Литературное признание

вкупе с финансовым благосостоянием пролились на него дождем, и хотя отец

презирал его профессию и из-за этого отрекся от него, Себастьяну надоело

переживать о том, что тот подумает. Он купил «Крэнделл» и разъезжал с ним по

всему миру, путешествуя и творя, он воплощал в жизнь свою давнюю мечту.

Но мечта имела цену. Новая история давалась тяжелее предыдущей. С каждым

годом его творения становились все банальнее, а сам процесс мучительнее, до

тех пор пока Себастьян и вовсе не смог игнорировать бесконечный парад

самокритичности, до тех пор пока ему не пришлось через силу выдирать из себя

каждое слово. Но потом он открыл для себя кокаин, и кокаин изменил все.

Поначалу он казался безвредным, всего лишь забавный эксперимент в одном из

парижских салонов. Но позже, живя в Италии, Себастьян обнаружил, каково

писать под действием наркотика, и кокаин превратился в волшебный эликсир,

побеждающий разрушительную неуверенность, ставшую чумой для его

творчества. С наркотиком любимое занятие опять приносило радость, писалось

столь легко и волнующе, будто он вновь проживал то первое лето в Париже, а

следом наступил самый плодотворный период его карьеры, ознаменовавшийся

созданием еще шести романов и четырех пьес.

Эвермор не мог сказать точно, когда именно все пошло наперекосяк, когда

опьяняющая радость от творчества на кокаине превратилась в зависимость от

самого наркотика. Писательство из главенствующей страсти его жизни стало

утомительной обязанностью, мешавшей развлекаться. Италия, вместо того

чтобы служить источником вдохновения, обратилась бесконечной чередой

гулянок и женщин, с эликсиром, на поверку оказавшимся далеко не

волшебным.

Себастьян отложил рукопись и вновь обратил внимание на «Крэнделл».

Пробежавшись кончиками пальцев по верхнему ряду клавиш, он вспомнил тот

роковой день во Флоренции три года тому назад, когда он написал «Девушку с

красной сумочкой». Всего лишь за сутки он настрочил комедию из трех

действий, барабаня по клавишам печатной машинки со всей скоростью и

самоуверенностью, что мог дать ему только кокаин. Впоследствии он не

потрудился поправить или хотя бы прочитать свою работу.

Выслал ее Ротерштейну в Лондон, потребовал первой выплаты по контракту и

вознаградил себя трехдневным разгулом пьянства, дебоширства и еще большей

дозой кокаина.

Себастьян не помнил, как вдохнул последнюю дозу. Не помнил, как потерял

сознание. Но помнил, как очнулся во флорентийской аллее, ощущая в ноздрях

омерзительный запах собственной рвоты. Помнил, как его друг Сент-Сайрес

стоял подле него на коленях, громко зовя доктора, но итальянские слова

медленно и приглушенно доносились до его ушей. А затем глаза резанул яркий

свет, возникло странное дергающее ощущение, словно кто-то внутри схватил

его за грудки и оторвал от земли, однако это не причинило ему боли. Тогда он

понял, что умирает.

Себастьян, как ему помнилось, боролся, отпинываясь, извергая проклятья, крича

Богу и дьяволу, чтобы те оставили его в покое, ибо он ни с кем из них никуда не

пойдет – он вовсе не хотел умирать. Он хотел жить.

И в конце концов, получил желаемое, придя в себя в итальянском госпитале,

мучаясь от вызванной кокаиновой ломкой боли. И там длиннолицый

британский доктор отказался снабдить Себастьяна наркотиком, необходимым,

дабы облегчить его страдания. Врач сообщил, что кокаин убьет графа, если тот

продолжит его принимать, и посоветовал тихое, уединенное местечко в

швейцарских Альпах.

Выдержав столь тяжелое сражение за свою жизнь, Себастьян был намерен и

дальше бороться изо всех сил, лишь бы ее сохранить. Он уехал в Швейцарию,

где избавился от физической тяги к наркотику. Но гораздо тяжелее оказалось

преодолеть эмоциональную зависимость от него. Даже теперь, спустя три года,

ему порой страстно хотелось вернуть те безумные, донкихотские деньки,

проведенные в Италии, воскресить то время, когда все сомнения были немы и

он чувствовал себя непобедимым. И неважно, что сами его труды в ту пору

оставляли желать лучшего, – тогда он этого не знал и не хотел об этом думать,

он наслаждался эйфорией самообмана. Физическая зависимость осталась в

прошлом, но то чувство, что сопутствовало наркотику, ни с чем не сравнимое