Обязан жить. Волчья яма Повести - Силаев Борис Дмитриевич - Страница 81

Сейчас же вильнуть некуда! Третьего выхода нет. Либо — либо. Принимаешь вину на себя — разжалуют, осудят на несколько лет, молодость покроют позором. Скоро будет ребенок. Сделаешь несчастной жену. От тебя откажутся товарищи и друзья. Страшно даже представить. Но избавление рядом, стоит всего лишь сказать несколько слов. И, главное, — закон! закон на твоей стороне. Он требует, чтобы ты так поступил! Ты просто обязан так сделать!

Но с другой стороны… Несчастный Михно. Неграмотный старик, всю жизнь отдавший земле и хлебу. Сколько несправедливостей помнит его безответная судьба — ломали, гнули, испытывали терпение, заставляли воевать с обрезом… И когда он все-таки выстоял, как больной после тяжелого недуга, поднялся на ноги, начал делать первые шаги, почувствовал тепло жизни, — бросить его в тюрьму. Нет, нет, закону не безразлично, кто перед ним, он многое учтет… Но наказание за преступление неотвратимо! И оно падает на бедную голову дядька Михно.

Вот она, западня… Волчья Яма. Не обойти ее, не перепрыгнуть.

Следователем оказался коренастый человек с ледяными глазами и тонким разрезом губ. Он слушал Глобу не перебивая, и по его старому лицу трудно было определить отношение к рассказу. Вопросы задавал коротко, с военной четкостью.

— Если не вы, то кто?

— Не знаю.

— Подумайте.

— Не могу представить. Я услыхал выстрелы, и бросился туда. Павлюк уже не дышал. Следов вокруг никаких… За исключением санного пути к лесу. Но сразу же повалил снег, все замело.

— Стрелянные гильзы?

— Я их не видел.

— Говорите вы неуверенно, — впервые поморщился следователь. — Вот показания свидетеля Евдокимовой Марфы Степановны: «Я прокинулась от выстрелов. Подошла к окошку и вижу: начальник Глоба стоит над убитым Павлюком, и наган у него еще дымится… И бахнул еще раз, прямо тому в грудь…»

— Кто такая? — подавленно спросил Глоба.

— Сельская женщина, — неопределенно ответил следователь, доставая из папки следующий листок. — Показания свидетеля Приступы. От роду шестьдесят пять лет. «Вышел на двир, а по дороге кто-то идет. А ему навстречу другой. Первый выхватывает свой маузер и говорит: „Молись своему богу, бандитская морда!“ И начал стрелять раз за разом. Тот за грудь схватился и упал головой в снег…»

Следователь вскинул на Глобу глаза.

— А дальше он пишет: «Товарищи большие начальники! Что же оно творится на белом свете? Простому украинцу шагу ступить без страху нельзя. Везде москали владу взяли. Ну пусть Павлюк бандит, так есть же на то советский народный суд, а он, москаль, присланный к нам из города, закона не знает, ставит его ни во что, попирает ногой и оружием. К чему такое ведет, вы сами знаете. Вот увидите, Глобу оправдают, потому что повсюду москали рука руку моют, а тот Павлюк, может бы, суду покаялся и стал нормальным трудовым селянином».

Следователь опустил бумагу. Глоба сидел перед ним бледный, он даже в самых страшных мыслях не мог предположить, что дело так серьезно. На него как бы дохнуло из глубины невидимой пропасти.

Следователь продолжал бесстрастным голосом:

— И третье свидетельское показание старой женщины: «Видела. Стреляли в грудь. До каких пор москали будут вершить беззаконие?» Вы понимаете, чем это вам грозит? У меня сложилось впечатление, что вы еще не осознали всю тяжесть обвинения. Не просто превышение власти — самосуд и убийство. Свидетели видят в том еще и политическую подоплеку. Еще неизвестно, как на это посмотрит народный суд. Год действует уголовный кодекс страны… Мы никому, — повторяю, никому! — не позволим подрывать доверие к советскому законодательству.

— Я не виноват, здесь какая-то ошибка, — начал Глоба, но следователь молча ткнул пальцем в папку.

— Опровергните это, и мы поверим вам. Идите в камеру и подумайте хорошенько. Если вы с чем-то прячетесь, то не советую. Я бы не хотел, чтобы закон обрушился на вашу голову, если, конечно, вы непричастны к убийству Павлюка.

— Я назову другого, и он рухнет на голову того, — горько проговорил Глоба.

— Я вас не понимаю, — холодно возразил следователь.

— А если в результате правосудия справедливость не восторжествует? — спросил Глоба.

— В нашем народном суде, — подчеркнуто произнес следователь, — такого произойти не может. Идите, и советую взяться за ум. Вы же знаете, что добровольное признание облегчает участь.

Глоба медленно поднялся с табуретки и, пошаркивая сапогами по цементному полу, направился к двери. У порога обернулся:

— Скажите… Мы сами захоронили Павлюка. Пять ранений. А пули?

Следователь только развел руками:

— Пять сквозных ранений в грудь. Спустя месяц, где, позвольте спросить вас, надо искать те пули?

Два пожилых надзирателя с тяжелыми кольтами в твердых кобурах на ремнях через плечо повели Глобу по длинному коридору допра. В «прозорке» одной из камер мелькнуло лицо, и хриплый голос угрожающе заорал:

— А-а! Милицейская паскуда! Сам попался?! Гад такой…

И словно подстегнутые этой руганью, в других камерах забарабанили ногами в закрытые двери, застучали мисками по каменным стенам. В откинутых «прозорках» появились кривляющиеся небритые морды и сжатые кулаки. Глоба невольно вжал голову в плечи и убыстрил шаги.

Волна ненависти затопила коридор. Глоба торопливо шел сквозь громыхание жести, удары по доскам нар и бряцание железа. Казалось, что еще мгновение — и он не выдержит, кинется в глубь коридора, но он только до боли стискивал за спиной пальцы рук, бросал на «прозорки» исподлобья полный презрения взгляд.

Глоба узнавал некоторые лица: вон того он брал в сырой землянке бандитского лагеря, а этого ночью поднял с теплой лежанки под плач детей и жены. При обыске в погребе хаты нашли окровавленную одежду. Тот, с вислыми усами и бритой головой, попал в засаду, отстреливался до последнего патрона. Знакомые лица, искривленные злобой. Выпусти их сейчас в коридор — разорвут на куски.

— Глоба! Эй, начальник! — позвал кто-то, и Тихон невольно повернул голову, уловив в словах спокойную усмешку. В открытой «прозорке» он увидел Корня. Он мало изменился за это время, лишь кожа пожелтела и под глазами вспухли отечные мешки.

— Здоров, начальник, — сказал Корень. — Одна у нас с тобой планида. Может, на то будет воля господня, еще встретимся на свободе? Ой, держись тогда, начальник!

Глоба прошел, не ответил ему, да и что он мог сказать, стоя в допровском коридоре с двумя надзирателями за спиной, в распоясанной гимнастерке со споротыми петлицами.

Один из надзирателей проговорил, не глядя на Глобу:

— Ваш начальник приказал вас в общую камеру перевести. Так мы немного подождем.

Глоба благодарно улыбнулся, с трудом двинув онемевшими губами. Ему было нетрудно предугадать, чем грозил перевод туда, в одну из этих камер. Тихон лег на кровать и устала прикрыл веки. В коридоре, заглушая вопли, удары и лязг, трубно загремели грозные голоса надзирателей:

— А ну прекратить!! Немедленно замолчать!! Двенадцатая камера?! Замолчать!!! Шестая?! Прекратить!..

По утрам допр оживал, длинный коридор наполнялся плеском воды, шарканьем веников — распахивались двери камер, и заключенные драили полы, выносили параши. Дежурные уже бежали за едой, гремя бачками. И всегда кто-то стучал в дверь одиночки Глобы, пытался раскрыть «прозорку», кричал угрозы или грязно ругался, обещая в ближайшее время страшное возмездие. Потом камеры закрывались, и наступала мертвая тишина. Тогда Глобу выводили на прогулку. Он медленно бродил под стеной, греясь в лучах зимнего солнца. Двор был весь вытоптан, лишь на крышах сторожевых будок да вдоль каменной ограды лежал нетронутый снег, такой на вид рассыпчатый, нежно-мягкий. Это был привет с воли — с той стороны кирпичного забора, откуда летели звуки трамваев, гудки машин и отдаленные крики детей и взрослых.

Надышавшись морозным воздухом, он снова шел в камеру и долго ходил там из угла в угол, в какой уже раз опять возвращаясь мыслями к проклятому вопросу, истерзавшему всю душу: «Говорить ли о том английском карабине? Пустых гильзах? И выдать того человека… Или смолчать? А значит, взять вину на себя. И понести наказание сполна. Даже больше. Тебе не выжить вместе с бандитами в одном лагере. И Михно с ними не выжить под одной крышей арестантского барака».