Обязан жить. Волчья яма Повести - Силаев Борис Дмитриевич - Страница 76

— Ходи, ходи, — сказал Глоба. — Думай башкой… С оружием тебе отсюдова не уйти. Если так намечаешь, то ты уже стопроцентный мертвец! Ты видел, как мои ребята пули садят?

— А без оружия?! — ненавистно хохотнул Корень. — Пуля тут — пуля там. Какая разница?

— Гарантии не даю, — проговорил Глоба, — но разница есть. Тут тебе верняк! Это точно. А там… Кто знает, что может произойти за время следствия… Ох, долго оно будет тянуться. Пока до всех твоих грехов докопаются… А это время ты еще живой. Потом могут произойти события, а по ним — государственная амнистия. Случалось такое — заменяли расстрел сроком. Это тоже жизнь. Учтут, что ты добровольно сложил оружие, — для суда факт важный…

— Красиво поешь, сука, — раздался на чердаке тоскующий голос. — А как попадешь к вам… припомните все.

— А что ж ты думал? — удивился Глоба. — Ну, скажи, зачем убил начальника милиции Соколова? Ведь какой души человек! И того… Сидоренко, своего бывшего дружка.

— Сидоренко — иудово семя! — закричал Корень. — Его еще мало… Снюхался!

— Ну, а Соколова? Ведь он сам, без оружия, направился к тебе, чтобы все сделать… Спасти тебя от рокового шага. Надеялся тебя остановить! Чтоб ты в дерьмо не шагнул по горло! Остеречь хотел! Дать тебе возможность остановиться!

После тишины на чердаке послышалась возня, и Корень сказал, почти наклонившись у лаза:

— То не я… То Павлюк. Мы было уже с ним договорились… С тем Соколовым. Да тут Павлюк зашел к нему со спины и врезал ножом. Я кинулся, схватил Павлюка за горлянку… Ну, не убивать же своего? Дальше мне, значит, ходу уже не было. Если камень с кручи покатился…

— Кому ты только волчьи ямы не ставил, — усмехнулся Глоба. — А время пришло — и сам попался в ловушку.

— Нет такой еще, чтоб Корня намертво схватить! — выкрикнул голос на чердаке.

— Ладно, Корень, — устало сказал Глоба, — отдыхай… У нас времени еще много. Мы никуда не торопимся.

Все опять погрузилось в тишину, только звонко цокотали шестеренки в серебряной луковице часов да изредка потрескивало пламя свечи, ее воск оплывал, растекаясь лужицей по доскам пола. Дверь из сеней была распахнута, леденящий холод шел со двора. Глоба поднял воротник шинели, поджал ноги, руки сунул в рукава, маузер положил на колени.

Хотя и тревожно стало на улице после выстрелов Корня, но Глоба чувствовал, что на подмогу бандиты не придут, он уже знал — зима наступила суровая, большая часть шайки разошлась по своим селам, там, в Волчьей Яме, осталась горстка людей, они на помощь атаману идти не решатся. Страшно им сейчас, в такую застуженную ночь, среди мрачного леса. Не до батька, шкуру бы свою спасти. Остались в Волчьей Яме самые отпетые, которым идти некуда, — ни кола, ни двора. Одно у них тоскливое желание — отсидеться в глубине леса до первого тепла. Авось, батько уведет за собой погоню подальше от их лагеря. Может, ценой своей жизни поможет оттянуть неминуемый конец…

«Как он там терпит, уму непостижимо — мороз жжет каленым железом», — подумал Глоба.

— Эй, Корень, — позвал он, — ты что… Заснул?!.

— Стреляйте, что ли! — вспыхнул голос на чердаке. — Ну иди! Лезьте ко мне!!

— Зачем? — спокойно спросил Глоба.

— Ну, так, если по-честному, — закричал Корень, — кинь на горище мою шубу! Или я не человек?! Хотите выморозить, как крысу?

— А за что ты воевал, Корень? — спросил Глоба.

— За Украину без комиссаров, без ваших бисовых кооперативов! Без москальских гвоздей, мыла и вонючих тракторов! Сами все себе сделаем! А вы гэть! — заорал Корень.

— Ну, ты даешь! — засмеялся Глоба. — Что же то за идеи, если сидишь ты на чердаке, в самом деле, точно загнанная крыса. Последний бандитский атаман на всю губернию! Погибаешь от холода, дрожишь, как последний шелудивый пес… А вокруг — Украина! Куда ни посмотришь… Украина! И никто тебе на помощь не идет, не от кого тебе ждать спасения. А хочешь — мы тебя пальцем не тронем? Утром мои ребята сходят в соседние села и созовут людей. К этой хате. К нам-то ты не очень спешишь, а к ним сойти придется… Станут они тут стеной — кого ты грабил, последнее брал… у кого дом спалил, кормилицу корову в Волчью Яму увел… У кого детей побил… Они тебя, гада, на клочья разнесут! — Голос Глобы зазвенел гневом: — И я такое сделаю! Слово чести! Если не выйдешь с чердака… Только начнет светать — сразу созову людей. Я свое слово держу — быть тебе сегодня с глазу на глаз с трудовым народом. Ты уж ему объясни насчет Украины без комиссаров и москальских гвоздей. А я постою в сторонке, послушаю. Так и знай, на ветер слов не бросаю! Все. Ложись спать, Корень. Утречком поговорим.

В наступившей тишине был слышен только осторожный шорох соломы, Глоба догадывался, что Корень прорывает в крыше дыру, но он знал — двое милиционеров во дворе не дадут атаману бежать. И словно отвечая его мыслям, один за другим грохнули винтовочные выстрелы.

— Погляди, — закричал со двора Дмитро, — хотел на дурыку взять… Пробурил крышу аж под самым карнизом!

— Ну и собаки! — выругался Корень. — Вцепились, как шавки! Спасу от вас нету. Ног уже не чую… И умереть по-справжнему не дадут. Эй, вы! Шакалы! До вас просьба… Погибну — так поховайте меня рядом с жинкой. Любил я ее, может, из-за нее и погибаю? Пришел на поминки… А видать, поминать нас обоих надо.

— Не причитай, — оборвал его Глоба. — Давай спускайся вниз. Одна у тебя надежда — на Советскую власть. Может, когда начнет она твои грехи на учет брать, то просчитает что-то по ошибке или простит по своему благородству.

Долго длилось молчание. Свеча на полу почти совсем сгорела — легкий огонек плавал в желтой лужице воска. За распахнутой дверью сеней начинало заниматься утро — медленно проступали из серой тьмы ближайшие деревья, снег уже казался свежей ватой, где-то робко обозвалась какая-то птица.

— Эй, Глоба, — раздалось с чердака. — Убери пистоль. Твоя взяла.

Корень подошел к краю лаза и швырнул вниз свою портупею, она покатилась по ступеням лестницы, гремя ножнами клинка, ручной гранатой и тяжелой кобурой с револьвером. Затем, спиной к Тихону, начал опускаться сам атаман — медленно, с трудом переставляя ноги. Когда он обернулся, Глоба не узнал его — таким изнуренным, с погасшими глазами было лицо бандита. Все его тело колотила дрожь, которую Корень не мог унять. Стуча зубами, он выдохнул чуть слышно:

— Дай самогона… Не пожалей. Помру.

— Все сюда! — позвал Глоба милиционеров, и те ввалились в сени, закоченевшие, с посиневшими носами, но возбужденно радостные, закидывая винтовки за спины.

— Эк его лихоманка трясет, — засмеялся Дмитро. — А я, честно говоря, думал, он все-таки в атаку пойдет… Но, видать, слаб оказался.

Глоба достал из кармана веревку, туго стянул за спиной Корню руки. Пошел в хату и вернулся с шубой и стаканом самогона. Шубу набросил на бандита и застегнул впереди на пуговицы. Поднес стакан к губам Корня, и тот начал пить, клацкая по краю стекла зубами.

— Мацько, — приказал Глоба, — запрягай коня в сани.

Из хаты показался старик-хозяин, он старался не глядеть на связанного Корня.

— Мы вашу лошадь забираем… Ее вернут, вы не беспокойтесь. И вообще, живите спокойно. Никто вам плохого теперь не сделает.

В сани навалили сена, положили на него закутанного в шубу Корня, сами сели по бокам, и Глоба взмахнул кнутом:

— Но-о, милая!

Лошадь вывернула сани из ворот, потащила их по дороге, засыпанной снегом. Все дальше уходил хутор с одиноко стоящим у плетня старым Мацько.

Морозный пар бьется у губ людей, курчавый иней оседает на воротниках. Солнце поднимается между темных стволов деревьев, красное, напитанное свекольным соком. Полозья визжат на поворотах.

Через час вдали показалась дощатая будка полустанка. Покосившаяся, она торчала у железнодорожного переезда. Рабочий поезд здесь останавливался на две минуты. Где-то за лесом уже слышалось его тяжелое пыхтенье, белый столб дыма тянулся высоко в небо.

— Мы посадим Корня в вагон, — сказал Глоба, — главное — успеть бы. А ты, Дмитро, гони сразу до следующей станции. Там есть телеграф. Пусть сообщат в губмилицию — надо нас встретить на вокзале. А теперь поднимем его, братцы.