Обязан жить. Волчья яма Повести - Силаев Борис Дмитриевич - Страница 74

— Не узнаете? — закричал Глоба, направляясь к хозяину. — Я рад, что вы уже здесь… Отличная зима, не правда ли? Собака не кусается? Ишь, пес какой красивый. Добрый день, гражданин Мацько.

— День добрый, проходьтэ до хаты, — хозяин признал в Глобе финагента, с которым недавно встречался.

Они вошли в комнатушку, старый Мацько, хмуро поглядывая на Тихона, поставил на стол миску с медом, положил рядом кусок хлеба.

— Покуштуйтэ… По налоги приехали? Так прежний хозяин Запара все сплатил по закону. Да говорят, он на днях помер от болезни. Хворал, хворал…

— Да, это так, — с сожалением проговорил Глоба, — нет уже Запары. Помер в городской больнице. Как вам тут живется?

— Роблю, — пожал плечами Мацько, — горбом все беру… Грошэй на все не хватает.

— Не страшно одному?

— Собаку заимел.

— А как бандиты придут? Говорят, они неподалеку бродят?

— Что им от меня трэба? Пойисты визьмуть, у печи погреются и снова в лес. Ну, может, по морде дадут, так от того не умирают.

— Прежний хозяин сбежал… Не от страха ли?

— У него свое дило, у меня свое, — усмехнулся Мацько. — Чего вы такий любопытный?

— Не понимаю, — сознался Глоба, — в пяти километрах отсюда Советская власть — сельрада, кооператив… А вы тут в каком государстве живете?

— Не понимаю вас, — пробормотал Мацько.

— А чего тут непонятного? Каждый сюда может прийти — и найдет еду, у огня погреется. Меду попробует… Бандит, финагент. Какому же вы богу молитесь?

— Знаете, гражданин хороший, — зло сощурился Мацько, — у нас так говорят: «Какова вера, таков у нее и бог». Ежели меня ваш бог не хранит, защиты мне от злого разора и беды не делает, то я с тем богом трошкы подожду. Для меня тот бог, кто мне винтовку к грудям приставляет. Кого я боюсь.

Глоба сидел, задумчиво ковыряясь коркой хлеба в миске с медом. Мацько опустился на лавку, повернувшись к окошку.

— Пора кончать с такой анархией, — наконец проговорил Глоба. — Советская власть — власть крепкая, не на один-два года. Она крестьянину дает возможность работать на земле спокойно.

— А то ты видел? — ткнул Мацько рукой в окно — там за голыми кустами виднелся крест над могилой.

— Понимаю, о чем вы, — вздохнул Глоба, — но этому пришел конец. Вы вспомните, что тут делалось несколько лет тому назад. Банда на банде. А сейчас остался Корень. И его уже ломают. Обложили со всех сторон, как медведя.

— Он еще свое скажет, — пробормотал Мацько.

— Зима началась. Теперь его мужики по селам разбредутся, будут отсиживаться у теплых печей. А он с самыми заядлыми уйдет в свой потайной лагерь в Волчьей Яме. Постарается отсидеться. Если мы его не возьмем, то по весне Корень снова пойдет гулять с ножом и наганом. Вы слыхали, что он сделал в Пятихатках? Ребенка не пожалел.

— Зачем вы мне все это говорите? — вскинул голову Мацько.

— Я думаю, вы догадались уже, какой я финагент?

— Да уж точно, — хмыкнул сердито Мацько. — За пазухой пистоля торчит. До всего вам дело — як да шо?

— Сообразил, — удовлетворенно сказал Глоба. — Почему же я пришел к вам? Нужна помощь. Уверен, что Корень здесь появится обязательно.

— Что ему тут нужно? — с тоской проговорил Мацько.

— А то видишь? — Глоба теперь сам протянул руку к окну, показывая на чуть виднеющийся крест. Мацько, повинуясь его жесту, тревожно посмотрел в ту сторону и опустил голову.

— Знаешь, кто лежит в могиле? — спросил Глоба.

— Мне то не нужно, — выдавил из себя Мацько.

— Атаманша… А убита она какого числа — не припомнишь?

— Знать не хочу.

— Убита она двадцать восьмого октября. Седьмого декабря будет сорок дней, как ее похоронили. Значит, седьмого по всем правилам Корню следует устраивать большие поминки по усопшей. В церковь надо принести свечи, ладан и вино. И поп обязан сотворить сорокадневную молитву — сорокоуст. Не так ли? Но в какую церковь пойдет Корень? Нет ему дороги ни в одно село. Он на могилу придет, это точно. Может, скажешь, еще какой есть народный обычай у православных?

Мацько исподлобья посмотрел на Глобу, не пряча удивления в растерянном взгляде.

— В сороковый день покойник ест в последний раз за хозяйским столом, — нехотя проговорил он. — А для того на стол для него ставят миску и кладут ложку.

— Вот тут он с ней так и попрощается, — сказал Глоба, ударив ладонью по столу. — Так согласен помочь, товарищ Мацько?

— Ежели нужно…

— А то сам не понимаешь! — жестко оборвал его Глоба.

Маня собрала в узелок харчей, и Глоба, в который уже раз, направился в больницу к дядьку Ивану, Но сегодня он сначала зашел к себе в кабинет и раскрыл дверцы дубового шкафа. Все полки его были забиты конфискованным оружием. Здесь были обрезы, отнятые у бандитов, длинные сабли — «селедки» городовых, найденные на чердаках городских домов, офицерские револьверы, крошечные браунинги в твердых лаковых кобурах, ножевые штыки.

Глоба внимательно повел взглядом снизу вверх и, подумав, вытащил из груды тяжелый обрез. Повертел его в руке и сунул под шинель.

В больницу его уже пропускали без всяких расспросов. Он вошел в крошечную комнатушку, где в одиночестве лежал Михно. Дядько Иван встретил Тихона смущенной улыбкой;

— Мне перед тобой совестно, ну что ты, ей-богу, так обо мне хлопочешь?

— Как здоровье, дядько Иван? Сегодня вы совсем молодцом. Ничего не болит?

— Сердце ноет. Как вспомню то, что было, так во мне все прямо замрет. Ну за что они сына? И земля их носит! Не провалится под ногами.

— Прошлого не вернешь, уже не переделаешь, как тебе хочется, — вздохнул Глоба. — Быстрее выздоравливайте. Дома вас ждут, тоскуют без хозяина.

— А он, Корень, опять наскочит, — пробормотал дядько Иван, глядя в потолок. — Тихонэ, треба с ним кончать.

— Да уж, наверное, скоро, — проговорил Глоба и достал из-под гимнастерки обрез. — Я на некоторое время отлучусь. Вас выпишут из больницы. Если Корень узнает, что вы вернулись, то он постарается…

— Это понятно, — усмехнулся дядько Иван, покосившись на оружие.

— Вот берите обрез для самообороны. Отличная штука. Из английского карабина. Заряжается сразу двумя обоймами по пять патронов.

Михно взял оружие и рывком сунул его под матрац.

— Вот за это тебе спасибо, Тихонэ, — с облегчением проговорил он. — Теперь я с длинной рукой. Пусть только сунется… Что Корень, что тот изверг рода людского, Павлюк! Кара их настигнет, видит бог!

— А теперь я прощаюсь, — сказал Глоба, поднимаясь с табуретки. — Желаю здоровья. Еще увидимся не раз.

Глоба выбрал двух наиболее надежных милиционеров, и они втроем, ночью, в снегопад, пешком пришли на хутор Зазимье. Было пятое декабря. Мацько вышел на стук в окошко и провел людей в клуню. Здесь, разговаривая шепотом, они начали размещаться среди ворохов соломы. Загнанная в будку собака зло повизгивала, пытаясь выбраться на волю.

— Собаку я утром отпущу, — сказал Мацько, — вы ее трошкы приучите к себе, чтоб не гавкала.

— Ну как тут, тихо? — спросил Глоба.

— Да приходил…

— Кто?!

— Корень приходил три дня тому назад, ночью. Один. С бомбой на ремне. Пьяный.

— А вы что?

— Налил ему стакан самогона. Дал шмат сала закусить.

— Ну, старая стерва, — выругался, не выдержав, один из милиционеров. — Банду прикармливаешь?!

— Брось! — одернул его Глоба и повернулся к Мацько. — Что он говорил?

— Молчал… Выпил и подался в лес.

— Еда у нас своя, — проговорил Глоба. — Воды принесешь. Поживем, пока Корень снова сюда не заглянет. От тебя ничего не требуется — только дверь оставь открытой, незаметно сбрось засов. Если пальба начнется — ложись на пол и не шевелись. Все, что он потребует, — делай.

— Нам он стакан не поднесет, сала не предложит — такой недогадливый, — ворчливо проговорил молодой милиционер Дмитро. — Тут хоть закоченей.

— Хватит, хлопцы. Не до самогона, — одернул Глоба. — Ложитесь спать. Я подежурю. Через три часа разбужу тебя, Дмитро. Оружие все время должно быть под рукой. Идите, товарищ Мацько. Считайте, что нас нет.