Обязан жить. Волчья яма Повести - Силаев Борис Дмитриевич - Страница 50

Не один раз Глоба замерзал среди сугробов, по которым волчьими стаями мела поземка. Скорчившись под шубейкой, глубоко сунув ладони в рукава, он часами брел к ближайшему селу, наверняка зная, что там бандиты.

Воспоминания… Глоба брел к селу, таща в мешке за плечами три чугунные сковородки, угольный утюг с деревянной ручкой, холщовый мешочек с гвоздями, шесть металлических скоб и кусок брезентового ремня, вырезанного из машинной трансмиссии. Под мышкой он держал рулон из трех листов мягкой жести. Ветер дул в спину, колотил снегом в железо, туго выворачивая его из рук. Ноги, обутые в дырявые опорки, закоченели совсем.

Когда за пургой увидел неясные силуэты хат, сил почти уже не стало. Из снежной кутерьмы вышли два мужика в собачьих тулупах, молча ухватили под локти и потащили куда-то, втолкнули в сени, отряхнули, оббили, сами сбросили тулупы на поленницу дров и открыли дверь, обитую мешковиной.

В ярко освещенной керосиновыми лампами комнате вокруг стола сидело несколько человек, молча играли в карты. Один из них, в белой ситцевой рубашке с распахнутым воротом, чисто выбритый, с распаренным, видно, после бани, лицом, положил карты и повернулся к вошедшим:

— Кто такой? — спросил он.

Глоба прислонился к стене, колотясь в ознобе, ноги его подкашивались, он не мог произнести ни слова. Железная труба нелепо торчала из-под руки.

— Поймали на околице, — доложил один из мужиков. — Пер, батько, по дороге напролом.

— Посадите его на лавку, — сказал батько. — Да влейте него самогона. Может, очухается.

Мужик взял стакан и стеклянным краем с трудом разжав челюсти Глобы. Тихон судорожно глотнул обжигающей жидкости, чуть не задохнувшись. Плывущий перед глазами туман начал рассеиваться, все вокруг стало приобретать четкость. Он ясно увидел полутемную хату с двумя пылающими лампами по концам стола, крошечное окно, забитое изморозью, мерцающую фольгу икон в правом углу. И самого батька-атамана — гладко выбритого, с ухоженными усиками и еще влажными после бани волосами, аккуратно расчесанными на косой пробор.

«Боже ты мой, — в ужасе подумал Глоба, сразу узнавая в сидящем напротив него человеке бывшего председателя сельсовета Корнева. Того самого, который тогда ночью, на бричке с факелами… — Чудом удалось вырваться из бандитских рук… А сейчас попался. Неужто узнает? Прошло больше года… Кто я для него? Мелькнул и пропал. Вот он мне запомнился на всю жизнь. Я его узнаю из тысячи… Не узнал. Кажется, пронесло…».

— Эк его повело, — насмешливо проговорил один из мужиков, глядя на посеревшее лицо Глобы.

— Идите, — махнул рукой батько, и мужики скрылись за дверью. Глоба рухнул в угол, загремев жестью и всеми своими сковородками.

— Тю, — проговорил кто-то из сидящих за столом, — да вин, як чугунный.

— Сдавай, — перебил его батько, уже не обращая на Глобу внимания. Они начали играть, молча, с азартом шлепая картами по столу. Наконец батько сказал, покосившись на Глобу:

— А ну, хлопцы, распотрошите его… Что за гусь к нам пожаловал?

Глоба уже чуть отошел, он начал с трудом подниматься на ноги, держась за стену и шатаясь. Мужик снял с него мешок и вывалил посреди комнаты сковородки, утюг, гвозди.

— Мама ридная, — засмеялся батько. — Ну, давай, рассказывай, парень. Кто такой, откудова притопал? Да не вздумай мухлять. Мы народ строгий. Сначала дай ему, Федор.

Мужик отложил в сторону пустой мешок, наотмашь ударил кулаком Глобу. Тихон отлетел в угол.

— Для задатка, — с удовлетворением сказал батько.

— На менку пришел, — отплевываясь кровью, пробормотал Глоба. — Хлеб нужен, пшено… Голодаем страшно. В городе жрать нечего. Помогите чем можете, Христа ради прошу…

— Оскудел рабочий класс, — довольным голосом провозгласил батько. — Крестьянство ограбил, опустошил села, теперь сам по миру пошел с протянутой рукой. Да мы нищим не подаем! Заслужить трэба!

— И не надо! — с отчаянием воскликнул Глоба, лихорадочно расстегивая пуговицы на шубейке. Он встал на колени и начал торопливо засовывать в мешок гремящие сковородки, утюг, скобы. Тихон почти плакал, собирая с пола свои вещи. — Катитесь вы подальше! Тоже, паразиты малахольные…

— Да он пьян, батько, — засмеялся кто-то. — Врезать ему еще?

— Нэ трэба, — батько с интересом глядел на Глобу, весело щурил глаза, кончиками пальцев трогая мягкие усы. — А что ты умеешь робыть?

— Я за жратву любое дело осилю, — ответил Глоба.

— Нам пидручный коваля нужен, — проговорил батько, задумчиво разглядывая стоящего перед ним парня. — Пойдешь? А по весне отпустим, куль зерна дадим.

— Что сам награбишь — то твое, — вставил стоящий рядом мужик.

Глоба сел на скамейку, стащил с головы шапчонку, долю вертел в руках, и вдруг с силой хлопнул ею об пол:

— А, где наше не пропадало! Погляжу хоть — что это за бандитская свобода. Иль она медом помазана, что за нее башку под пули подставляют?

— Ну вот и лады, — усмехнулся батько, — одной заботой меньше. Ты, как я погляжу, хлопец сообразительный. Быстро скумекал где что! Давай знакомиться — я батько Корень! Слышал о таком?

Глоба с испуганным недоверием поглядел на сидящего перед ним громадного мужчину с красивым розовым лицом и только пробормотал чуть слышно:

— А чего ж… Царь и бог…

— Вот то-то же, — жестко проговорил Корень. — Иди, там тебя покормят, а утром в лес, до ридной усадьбы.

Весь вьюжный январь пробыл Глоба в банде Корня. Отряд бездействовал, отсиживался в самой чащобе Волчьей Ямы, боясь вылазками навести на свой след. Жратва уже кончилась — доедали убитого из обреза дикого кабана, хлеб пекли пополам с сушеной кислицей и молотыми желудями. От вынужденного безделья нудились — ссорились по пустякам, жестоко, до крови, дрались. Корень виноватых бил сам — его удар сваливал с ног. Иногда из сел приходили знакомые мужики — измочаленные тяжелой дорогой, с мешками харчей за плечами. Но желаннее съестного были новости о житье-бытье под оставленными домашними крышами. Слушая их, бандиты исходили тоской. Корень зверел, гнал мужиков назад, потом ходил по лагерю, как туча, хлопая хворостинкой по голенищу сапога.

А у Глобы работы хватало — с утра он уже был в кузне. Под навесом из веток стоял самодельный горн с кожаными мехами и лежал на колоде кусок рельса вместо наковальни. Кузнецом работал молчаливый, заросший седым волосом дед. Сына его убили в перестрелке бойцы истребительного отряда, и старик люто ненавидел Советскую власть. Это была ненависть, которая поглощала деда целиком, и она, казалось, вытеснила все остальные чувства, он все время думал одну и ту же тяжкую думу о жестоком отмщении. Но кузнецом он был отменным. С помощью Глобы они клепали колесные ободья, отковывали тележные оси, стремена. Вдобавок еще занимались жестью — сворачивали печные трубы, выколачивали миски и котелки. За это им всегда перепадал лишний кусок хлеба.

Как только день начинался, люди поодиночке тянулись к кузне на неторопливый перестук молотков. По очереди качали веревку меха, раздувая угли до белого каления. Садились под стеной на корточки и часами молча глядели, как раскаленное железо мягко гнется, медленно темнея, становясь сначала светло-фиолетовым, потом вишневым. Брошенное в кадку с водой, оно фыркало паром. О чем думали мужики, слушая это домовитое потюкивание металла? Какие мысли приходили им в голову, когда они видели, как угли наливаются жаром, складываясь в фантастические замки, и рушатся на глазах, превращаясь в горячие каменья?

А еще ковали в кузне лезвия ножей. Для них заготовки вырубывали из вагонных рессор. Старательно равняли обушок, острили стальное жало, пробивали вдоль легкую канавку. Не давая остынуть, кидали в горшок с машинным маслом для закалки.

В одной холщовой рубашке, поигрывая мускулами, Глоба наотмашь рубил железо зубилом, высекая из рессоры пластину, затем брал молоток и пускал по лагерю звонкую рассыпную дробь. Весь мокрый от пота, жарко дыша, он вытирался подолом и ждал, когда лезвие остынет. Старик доставал его из горшка и с наслаждением взвешивал на ладони — нож был тяжелым, увесисто оттягивал руку, с его острия медленно стекали темные капли.