Безумная (СИ) - "Veronika19" - Страница 3

Мирон Дмитриевич читает какие-то отрывки из Довлатова, а Влада набивает рот слепленной в «одноместные» ульи сахарной ватой. Влада варит глинтвейн в глубокой кастрюле (чтобы на весь ноябрь), а Мирон Дмитриевич рассказывает о психотипе Тайлера Дёрдена*.

Они пьяные, смеются без всякой устали.

И вроде надо быть счастливой, ловить момент, но нихуя.

Такое бывает только в фильмах и у любимых на «всю голову». А они и не в фильме, и не любимые.

— А где мать Катерины?

Стоило ли сейчас об этом?

Мирон сердито хмурит брови, но отвечает:

— Где-то в чужой постели.

— Это была любовь?

— Отчасти.

— Запчасти.

— Любовь продлилась до тех пор, пока я в семнадцать лет не остался один с младенцем на руках. Она только успела дать ей имя. Катерина…

Только сейчас, в притухшем свете кухонной люстры, Влада замечает напряжённые линии неглубоких морщин на лбу учителя и сжатые в натянутую полоску губы. И вправду не вовремя. Совсем.

Он подливает ей ещё вина. Мол, не будем об этом. Наполняет бокал до краёв. Она бросает в затемпературевшее вино два кубика льда, и оно выходит из алкогольных берегов.

***

Холл захвачен зеркалами. Все признаки балетной студии на лицо (на квартирное лицо).

И Влады слишком много в этих зеркалах. Она проваливается внутрь них. Мирон вдавливает её в эти стеклянные матрацы своим крепким тридцатичетырёхлетним телом. Он в ней. Резкие толчки внутри прошибают в пот. Это так почти по-семейному. В животе бабочки из жёсткого картона крыльями разрывают солнечное сплетение. С чего это ей так чувствительно и травмоопасно? Глупость.

Щелчок в замочной скважине.

Нужно соскользнуть с его бёдер, успеть застегнуть мужскую рубашку на все пуговицы. Пальцы будут дрожать, промахиваться, а круглые пуговицы откажутся залезать в узкие прорези.

Нужно выглядеть нормальной, домашней. Прикрыть по возможности волосами выбритые виски, если неожиданно нагрянули родители Мирона Дмитриевича.

Нужно сделать хоть что-то.

Свет в зажжённых лампочках кубиками мягкого поролона врезается и отскакивает от зеркал. Родное лицо Петьки, которое хочется крепко сжать в ладонях, потому что невозможно соскучилась, множится в осколках отражений. Он мокрый насквозь. На улице, видать, льёт знатно. В его взгляде дождя, наверное, больше, чем на улице. Это всё же дождь со снегом.

— Шлюха, — смотрит на неё с непростительным укором, а потом отступает, уходит.

Срывается за ним в непогоду в чём есть. Кричит ему что-то беспорядочно в спину, сбегая по ступенькам. Петя оставляет после себя дождевую цепочку следов, на которых Влада проскальзывает босыми ступнями.

— Почему ты с ним? За оценки? — оборачивается у почтовых ящиков.

Она почти въезжает в него.

— У меня три выходит в четверти по химии, если не два, Никонов. А у тебя пять, может, это ты спишь с ним за оценки? — слегка оскорблена. — Почему ты с ней? — столько горечи во рту, подавиться и венок заказать.

— Не твоё дело, — распахивает подъездную дверь.

Холод пересчитывает кости, замораживает растопленное квартирным теплом мясо. Влада продолжает упорно идти за Петькой. Дождь радушно заворачивает её в свою плёнку. Сквозь промокшую рубашку Мирона рентгеном просвечивается её худощавое тело, что выглядит истощённым и жалким. По щекам ручьями стекает неводостойкая тушь. В магазине, как всегда, наврали.

— Я люблю её. Тебе не понять этого, Владислава, — впервые полным именем. — Нормальная любовь двух подростков-погодок, а не семнадцатилетней и тридцатичетырёхлетнего. Я нормальный. А за твоё психическое состояние нужно ещё побороться.

— Это всё из-за тебя. Ты первый начал, — сдаётся — слёзы рассекают воспламеняющимся хлорбензолом по щекам, подбородку, шее. — Ты никогда ничего не видел дальше своего носа, — она вот-вот загорится масленичным чучелом.

— А ты никогда не думала, что я не хотел видеть?

Загибается от осознания, что ушла далеко в минус в пресловутом «нелюбимая». Сделала, обошла всех. Взяла все призовые места в конкурсе «нелюбимых». Ебать. Внутренние органы обмотаны цепями с шипами. Кровавое месиво на пустом месте и без войны. Добровольная пытка.

Расстаются под ранний снег. Он валит хлопьями. Часом ранее она бы порадовалась этим перьям, а сейчас понимает, что детство закончилось с его — «я не хотел видеть».

В лифте сталкивается с сочувствующим взглядом Катерины. Пройтись бы по её прехорошенькому личику бритвой, вырвать волосы с кусочками кожи. Одёргивает себя. Сделав из красавицы чудовище, она не станет любимой. Это в его голове. Ей не под силу вскрыть его черепную коробку и записать на аудиокассету воспоминаний и чувств что-то о себе.

***

— Мне, пожалуй, не стоит здесь оставаться.

Влада вся растоптанная, втоптанная в грязь. Всё вышло из-под контроля. Ей нужно отмыться алкоголем и никотином. Желательно набрать полную ванну и того, и того. И уйти на самое дно.

Мирон отрицательно качает головой и заключает её в объятия.

— Моя безумная. Тебе нельзя оставаться одной. Я закажу пиццу, ты включишь бокс. А потом мы вместе порыдаем над твоим горем. В театральном кружке я пользовался успехом, благодаря выжиманию слёз. Можно даже поистерить — рвать подушки, бить посуду, кричать до срыва голоса.

***

Битая посуда на счастье.

____

*Тайлер Дёрден — герой книги Чака Паланика «Бойцовский клуб».

========== Часть V. ==========

Небо туманное — серый парус.

Влада — затонувшая деревянная лодка с пробоинами по обоим бортам; пробоины с большой такой крепкий мужской кулак, который вышиб сердце накануне. Остаются лишь неоперабельные гематомы по всему телу.

Ни бокс по телевизору в два часа ночи, ни успокаивающий «целебный» секс на рассвете с Мироном не способствуют выведению токсина — Петьки — из организма.

Такая вот нихуёвая любовь.

Она уходит из учительской кровати в без тринадцати минут полдень.

На улице сыпет тяжёлый снег, ложится на землю рыхлым чернозёмом. Настолько тяжёл. Владе в себе становится невыносимо плохо. Она самый лучший подопытный для всякого рода дрянных болезней — менингит, ангина или пневмония.

Когда-то спасительным антибиотиком, выписанным без рецептов, был Петя. Можно было объесться этим антибиотиком, и противопоказанием являлась бы только тошнота от злоупотребления Петькой.

Вот же времена были.

А теперь?

Чёрные деревья погребены под перемолотым ванилином снега, тонкие ветки обваливаются под тяжестью сезонной побелки, пристающей к их бугристой коже. Окна первых этажей низких пятиэтажных домов завешены линялыми занавесями. Влада живёт на три этажа выше, ей повезло скрыться от любопытных глаз прохожих.

В квартире находится брат. Об этом сигнализирует золотое свечение в окне. Выходные как-никак. Не придерёшься к тому, что Даня не трудится в своей автомастерской. Вернуться бы к автобусной остановке, зайти в круглосуточный сетевой магазин, купить брату бройлерную курочку с отвратным жиром на боках и пиво. Но так впадлу.

Пробегает по ступенькам.

И судьба неожиданно ударяет под дых так, что в глазах проступают искры утопившегося в ноябре солнца. Никонов стремительно выходит из её квартиры, будто вор-домушник. Если бы не брат с распахнутой настежь дверью, подумала, что Петя выносит её последние чувства из серванта.

Рёбра сдавливают, притесняют внутренние органы. Это не защита, это самоубийство, самоуничтожение, самовыпил.

Они расходятся спокойно, хотя Владу напрягает присутствие Петьки. Раньше оно было обыденным, привычным, послеобеденным. А сейчас он выглядит, словно вышел из-за обеденного стола после недельного голодания. Доволен и сыт.

Всё это должно настораживать. Похер.

Плечи их не касаются друг друга.

Вот дерьмо.

Брат втаскивает Владу в прихожую и отшвыривает в стену. Такого на их веку не было никогда, никогда Даня не применял голую армейскую силу в отношении сестры. В голове шумит бормашиной, прямые линии мыслей проходятся волной.