В круге последнем - Рекемчук Александр Евсеевич - Страница 24

Так, мои коллеги признались мне, что, когда Солженицын приехал в Рязань в 1957 г., у них было такое чувство, что он у них меня украл. У меня, знаете ли, было много друзей, особенно любителей музыки. Со всем этим было покончено, потому что Александр Исаевич, может быть, в силу своей сверхподозрительности (может быть, в этом и не было необходимости), хотел хранить в тайне свою писательскую деятельность со времени своего освобождения.

Вот почему наша здешняя жизнь походила на жизнь подпольного писателя. У нас не было друзей. В школе он давал только уроки.

Едва закончив занятия в школе, он больше не думал о них. Он торопился домой, чтобы уйти с головой в свою работу. Именно по этой причине даже в школе он не испытывал нужды в общении с другими преподавателями, т. к. никто не должен, был знать о его основном занятии. Какие контакты могли быть у него в Рязани? Прежде всего он верил своим друзьям, своим друзьям — бывшим заключенным, большинство их было в Москве. Там, в Москве, он был искренен. Именно там, в Москве, он находил людей своего круга.

Вопрос: Что Вы думаете о той кампании, которая развернулась в прессе, обвиняющей его в антисоветизме?

Ответ: Я познакомилась с Александром Исаевичем в 1936 году. В ту пору я была студенткой 1‑го курса университета. Я знала его как человека в высшей степени лояльного (в политическом значении этого слова), полностью разделявшего нашу внутреннюю и внешнюю политику. Когда я получала письма с фронта, мое мнение о нем нисколько не изменилось.

О да, в начале своего заключения в лагере он написал эту злосчастную книгу «Пир победителей», которая стоила ему многих неприятностей, он написал ее в спецлагере (описанном позднее в «Одном дне Ивана Денисовича»), когда в какой-то степени его желание мести было оправданным. В этой пьесе, может быть, гнева даже больше, чем нужно.

В ту пору Александр Исаевич отверг эту книгу, что со всей очевидностью свидетельствует о том, что это произведение не было выражением его взглядов. Он упорно отвергал эту рукопись.

И все же я не хочу давать какие-то определенные оценки. Для меня Солженицын — проблема моральная. Нужно его раскрыть, сделать его понятным другим, дать объяснение изменениям, происшедшим в его характере, но я чувствую себя недостаточно сильной, чтобы дать политическую оценку. Я не хочу заниматься политикой. Для меня это — вторичное. Меня интересует сторона моральная, его моральный облик, этика его поведения.

Вопрос: Повлияла ли его слава на Вашу жизнь?

Ответ: Не слава и известность влияют на семейные отношения, а чувства. Дело не в том, известен он или нет. Впрочем, могу добавить, что слава к нему пришла еще в пору, когда мы были вместе. Его известность пришла к нему в 1963 году, а наш разрыв произошел в 1970 г. Я была его женой, когда он получил Нобелевскую премию.

Может ли быть известность большей, чем присуждение звания лауреата Нобелевской премии? Меня это событие нисколько не взволновало. Я шла рядом с ним, рука об руку, и мне было все равно, куда идти.

Я не хотела бы обо всем этом говорить. Все это слишком тяжело для меня. Не в 20, не в 30, не в 40, а в 50 лет все это обрушилось на меня, и уже невозможно начать жизнь сначала…

«Меня предал Солженицын…»

Прежде всего я хотел бы объяснить, кто я такой и почему обращаюсь к Вам с этим письмом. Я, Николай Дмитриевич Виткевич, в течение 18 лет, с 1927 года по 1945, был близким другом А. Солженицына. Мы вместе учились в школе №35 в гор. Ростове, затем там же, в университете, он на физико-математическом факультете, я на химическом. В 1943—1944 гг. части, в которых мы служили, находились по соседству, и мы неоднократно встречались на фронте и интенсивно переписывались. 9 февраля 1945 года А. Солженицын был арестован, а вскоре арестовали и меня, как выяснилось, по тому же делу.

Мне стало известно, что в нескольких биографиях А. Солженицына, вышедших на Западе, упоминаются мои отношения с ним в искаженном виде. Поэтому я хотел бы раз и навсегда внести ясность в описание моих взаимоотношений с Солженицыным. Это нужно и для того, чтобы нынешние его друзья, особенно те, кто помоложе, знали, что можно ожидать от дружбы с ним.

Я уже упоминал, что в 1943—1944 годах мы с А. Солженицыным неоднократно встречались на фронте. Много спорили о литературе, вернее, о том, что писал Александр. Нужно сказать, что уже в младших классах он готовился стать будущим великим писателем. Я помню ученические тетрадочки с надписями «Полное собрание сочинений. Том I. Часть 1‑я».

Я счел необходимым остановиться на этом, так как это наложило отпечаток и на характер А. Солженицына. Он всегда был большим себялюбом. А во фронтовую пору стал неким «полубогом», судившим с этой высоты о плохом и хорошем не с точки зрения реальности, а по своим схемам и теориям.

Когда меня арестовали и задали вопрос о политических взглядах Солженицына, я характеризовал его положительно. Следователь советовал мне не защищать Солженицына, говорил, что мой друг дает обо мне показания другого рода, но я счел это обычным тактическим приемом и стоял на своем. Судили нас по отдельности. Солженицына в Москве, меня фронтовым трибуналом. Он получил за антисоветскую агитацию (ст. 58‑10) и организацию антисоветской группы (ст. 58‑11) 8 лет, я только по 58‑10 — десять лет. Меня не покидало ощущение, что я наказан неоправданно строго, но тогда я объяснял это фронтовым характером трибунала, суровостью военного времени. Ничего плохого о роли в этом Солженицына и думать не мог.

День, когда уже на свободе я увидел протоколы допроса Солженицына, был самым ужасным в моей жизни. Из них я узнал о себе то, что мне и во сне не снилось, что я с 1940 года систематически вел антисоветскую агитацию, что я вместе с Солженицыным пытался создать нелегальную организацию, разрабатывал планы насильственного изменения политики партии и государства, клеветал (даже «злобно» (!) на Сталина и т. д. В первый момент я подумал, что это опять какой-то «прием». Но не только подпись была мне хорошо знакома, не оставлял сомнений и почерк, которым Солженицын собственноручно вносил дополнения и исправления в протоколы, каждый раз при этом расписываясь на полях.

Ужас мой возрос, когда я увидел в протоколе фамилии наших друзей, которые тоже назывались лицами с антисоветскими настроениями и потенциальными членами организации, — Кирилла Симоняна, его жены Лиды Ежерец (по мужу Симонян) и даже жены Александра — Натальи Алексеевны Решетовской.

На допросах всех их Солженицын характеризовал как матерых антисоветчиков, занимающихся этой деятельностью еще со студенческих лет. Более того — этот момент непроизвольно врезался мне в память — Солженицын сообщил следователю, что вербовал в свою организацию случайного попутчика в поезде, моряка по фамилии Власов и тот, мол, не только не отказался, но даже назвал фамилию своего приятеля, имеющего антисоветские настроения.

Для чего говорилось все это? Если мы с Солженицыным действительно болтали о политике, то при чем тут Симонян, Лида, Наташа! Для чего он рассказывал о совсем уж случайном знакомстве в поезде? Ответ на это до некоторой степени давал конец протокола первого допроса. Следователь упрекнул Солженицына, что тот не искренен и не хочет рассказывать все. Александр ответил, что хочет рассказать все, ничего не утаивает, но, возможно, кое-что забыл. И к следующему разу он постарается вспомнить.

И он вспомнил… Да, ведь тогда, в 1945 году, мне тоже советовали вспомнить «все», рекомендовали брать пример с Солженицына. Но что я мог вспомнить?! А Александр «вспомнил» и заслужил более мягкое отношение следствия и суда. Как иногда полезна хорошая память!

При последующей встрече с Солженицыным я никогда не говорил об этом. Последний раз мы встречались в Рязани, где я преподавал химию в медицинском институте, в 1964 году. Зная моего друга, я не сомневался в том, что он все равно посчитал бы себя правым и сослался бы на то, что его главной задачей было спасти для России великого писателя.