Кондотьер (СИ) - Мах Макс - Страница 12

«Весьма профессиональная команда, — отметила она, открывая шкаф. — Предусмотрительные и хорошо обученные люди».

Ее платья, юбки, брюки и жакеты были развешаны на плечиках и в зажимах. Все. И самым тщательным образом.

— Наталья! — позвал из коридора Генрих. — Вы есть будете или сразу на боковую?

— Еще не решила! — ответила она и вдруг поняла, что, и в самом деле, еще не решила. Вот только думала она сейчас отнюдь не о еде. И не о сне. — Выпьете со мной?

— С удовольствием! — дверь отворилась и он вошел.

— Без стука…

— Это что-то меняет?

— Я могла оказаться неодетой…

— На самом деле, я на это и рассчитывал.

— Разочарованы? — она стояла перед ним, смотрела в глаза, а руки сами собой расстегивали пуговицы и молнии.

— Напротив, полон предвкушения, — он подошел ближе. — Вам помочь?

— А как же ваши ребра? — дыхание сбилось, словно пробежала версту, и все по оврагам да буеракам.

— Мои ребра? — его руки оказались сильными и теплыми, почти горячими. Впрочем, чего-то в этом роде она и ожидала. — Да, бог с вами, Наташа! Разве же могу я думать о ребрах…

Еще мгновение или два Генрих балансировал на самом краю, а потом его «смыло волной», как говорил один петроградский поэт. И тут выяснилось, что она совсем не знала этого человека, потому что не ожидала от него ни такой силы, ни такого натиска. На мгновение ей показалось, что он хочет ее убить. Изломать, сокрушить, свернуть шею, чтобы услышать хруст ее позвонков. Но потом она поняла, что это не убийство, а нечто совсем-совсем другое, но додумать мысль до конца не смогла. Ее захватил ураган такой мощи, о какой она даже не мечтала, не подозревая, что так может быть. Страсть Генриха была сродни ярости и гневу, ненависти и безумию.

«Так не любят. Так убивают, но… Не останавливайся! Нет!»

И все. Остались только она и он. Все остальное смело кровавой волной, жаркой, терпкой, невыносимо-сладостной, когда боль дарит наслаждение, и желание не горит, а полыхает, обращая в пепел все прочие чувства. Ненасытное и неистощимое, как жизнь и смерть…

«Вот уж, воистину! Седина в бороду, бес в ребро!» — Генрих лежал на спине и старался не шевелиться. Болела грудь, ныло, словно в предвкушении дождя, правое плечо, болезненные спазмы коротко прокатывались по бедрам и икрам. Ничего выдающегося, но и на нирвану непохоже. И, тем не менее, он был счастлив. Опустошен, выпотрошен, выжат, как лимон, и одновременно полон света, счастья и ожидания, чего не случалось с ним так давно, что он успел забыть, как это бывает и на что похоже. А еще — где-то на краю сознания, за болью и довольством — пряталось, как если бы стыдилось самого себя, чувство удивления. На самом деле Генрих был не просто удивлен. Он был изумлен, ошеломлен, обескуражен. Ему все еще не верилось, что случившееся с ним не сон, не пьяный бред, а правда, какая она есть. И дело было не в Наталье, хотя и в ней тоже, наверное, а в силе чувства, что испытал Генрих, едва его руки коснулись ее тела. Такой страсти он от себя, признаться, не ожидал. И более того, безумное вожделение, вспыхнувшее в нем, — как пожар или мятеж — охватившее его, захватившее, словно поток, испугало Генриха. Его жажда была лютой как боевое безумие. Страсть походила на ярость, желание — на гнев. Оставалось надеяться, что Наталья, которую и саму, как ни странно, «накрыло с головой», не вспомнит утром некоторых наиболее впечатляющих подробностей их ночной «битвы». Во всяком случае, вспоминая теперь, как и что он делал с ее телом, Генрих испытывал не столько гордость, сколько оторопь, и опасался, что женщина ему этого не простит. И вот это — последнее — было, пожалуй, самым странным в мешанине переживаемых им чувств. Генрих не мог понять, отчего так дорожит мнением Натальи. Вернее, не хотел этого знать.

— Шершнев…

Он повернул голову. Наталья смотрела на него, подняв глаза над краем шелковой простыни.

— Генрих Шершнев… — ее дыхание колебало тонкий шелк цвета слоновой кости.

— Я… — он колебался. Что можно сказать в подобной ситуации? Что должно говорить?

— Шершень, с ударением на второе «Е».

— Так точно! — он не отвел глаза. Смотрел в бездонную синь и пытался поймать нить беседы.

— По-немецки шершень — Хорниссе, с ударением на «и», переходящим на последнее «е».

— Все-таки университет, — кивнул Генрих.

— Романо-германская филология.

— От твоего голоса…

— Что, в самом деле? — это была первая улыбка Натальи на его памяти.

— В самом деле.

— Ты меня удивил, полковник Хорн.

— По-хорошему или по-плохому?

— Об этом я сейчас и думала. Решала, обидеться или наоборот.

— Что решила?

— Решила, что если повторишь такое еще раз, я или прибью тебя на месте, или буду целовать руки.

— Странный выбор… Не могли бы мы остановиться где-нибудь посередине?

— Нет, Генрих, — она отпустила простыню, и он увидел ее припухшие губы. — Это не для нас, не так ли?

— Пожалуй, так. Наташа — твое настоящее имя?

— Почти.

— Значит?

— Натали, но, если хочешь, называй меня Татой.

— Тата… — повторил он за ней. — Мне нравится.

— Я… Я думала, мне это приснилось. — Она взяла его руку и повернула перед глазами, совершенно не стесняясь того, что окончательно сползшая вниз простыня открыла Генриху ее наготу. — Как же тебя…

Что ж, что есть, то есть — шрамы покрывали все его тело. Жизнь на войне и вообще-то не сахар, а уж долгая жизнь… Удивительно другое. Как он умудрился выжить и сохранить лицо? В прямом и переносном смысле. Вот это действительно вопрос.

— Девятый час, — констатировал он с сожалением. — День, почитай, уж три часа как начался, а мы все еще в постели.

— С кем мы встречаемся сегодня? — она соскользнула с кровати, ловкая, стройная, но отнюдь не худая.

«Женщина, как женщина. Молодая, вот в чем, наверное, дело. А я старый…»

— Желающих много, — он тоже встал. Получилось не так естественно, да и внешностью гордиться не приходилось. Желания, красоваться «в чем мать родила», Генрих не испытывал, скорее, наоборот. — Но кое с кем встретиться просто необходимо.

— Возьмешь с собой? — она одевалась без спешки, методично отыскивая детали своего туалета, разбросанные по всей комнате, и заменяя — по ходу дела — то или это на вещи из шкафа.

— Всенепременно. А скажи, Тата, ты разве не собиралась увидеться со своей подругой? Как же ее? Ольга Берг, кажется, или я что-то путаю?

— Не путаешь, — повернула голову, посмотрела из-за плеча. Внимательный взгляд, тонкая кость обнаженного плеча. — Она Станиславская по мужу, — слова медленные, с подтекстом, как капли, падающие в воду с большой высоты. — Дмитрий был военным. Служил в охотничьем полку. Поручик — парашютист…

— Кабул? — спросил Генрих, прикидывая, где мог служить офицер-разведчик, погибший, судя по подтексту, в недавнее относительно время.

— Восточный Туркестан.

— Вот как, значит, Сянцзан, — кивнул Генрих. — Восстание уйгуров…

— Там, — подтвердила Наталья, отворачиваясь.

— Не хочешь с ней повидаться?

— А ты?

— И я бы не отказался. Разговор у нас вчера занятный получился, но, как ты помнишь, завершить его мы не успели.

«Берг… — вспомнил он. Кто бы мог подумать! Но портрет Серебряковой, вот главная интрига! Как же зовут ее мать?»

— Что ж, — пожала плечами, — девятый час, говоришь? Давай позавтракаем, и я ей позвоню. Здесь есть телефон?

— Обязательно есть. Как же в наше время и без телефона?

— Я могу им воспользоваться?

— Ни в чем себе не отказывай! — он прошел на кухню и стал варить кофе. Ему было любопытно, кому сейчас звонит Наталья, но не настолько, чтобы подслушивать. В конце концов, об этом и о многом другом ему чуть позже доложит Людвиг. А пока…

«Кофе и бутерброд с ветчиной! Могу я позволить себе съесть, наконец, что-нибудь человеческое?»

Под «человеческим», как и всегда, понималась простая сытная пища. Не то, чтобы Генрих не понимал гурманов. Понимал. И под настроение мог составить им вполне компетентную компанию. И все-таки, если речь заходила о еде, которая ему по-настоящему не надоедала, то это совсем о другом. Отварной картофель, печеная кукуруза, тушенная с перцем и томатами фасоль. Макароны по-флотски, гороховый суп на копченых свиных ребрах, холодец…