Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович - Страница 55

Родилась она под Кадольском в год полувека славной Октябрьской. Мать с отцом - из рабочих. Кучились в комнатке в ветхом доме; был, до рождения её, брат, плюс бабушка, у какой была Библия, каковую читали вслух... А страну вела партия во главе с Л. И. Брежневым. Мать с отцом одобряли политику против США; о внутреннем толковали, что, мол, 'давно пора!' Голосили на митингах 'Ленин жив!' и 'да здравствует!'; марш в ушах и кумач в глазах. Получили квартиру, где их кот прыгал в травы с балкона... Брат был ужасный, он пачкал кукол; Верочка гневалась. Садик нравился; в Новый Год всем подарки: яблоки, мандарины. Помнится, что отец чем-то дымно жёг дерево (пирография); брат и Верочка обожали дым. На балкон к ним в одну весну прилетели две ласточки, и отец запрещал шуметь; брат потом разломал гнездо. Был у них и аквариум, прежде чистый, но вдруг заиливший, так как - слышала Верочка - 'не хватает рук! что, я карла?' Мать красовалась башней-шиньоном с ровною чёлкою, уши в торчь и юбчонки чуть; пела песню 'трутся медведи'... Позже все мини сделались миди, брючный костюм, 'сасун' , мать в льняном пиджачке над льняными же брючками. У отца брюки-клёш, и он часто пел, что 'мой адрес не улица', а курить любил 'Шипку'; курит у форточки да и скажет: 'Чем же так плохо, если неплохо?' Он смотрел телевизор, клял Солженицына, о котором твердили, что он 'всех продал'-де. В школе Верочке нравилось, пока знания не наскучили и не стало вдруг томно, вроде как в церкви млеть: полюбила чернявого, из высоких, с пухом у рта. Аж таяла; фото с ним под подушкой. Слышала шлягер - пели о них двоих. Сочиняла признанья, не посылая. Грезила, как живёт с ним до смерти. Девочки обсуждали секс; но не верила, ведь у ней всё иначе, розово... В выпускной у Ершова он гладил Машу. Верочка плакала; обошлось-таки... Летом четверо - брат, отец, мать, она - были в Ялте в пансионате, хоть и любили отдых в деревне, но только дачи там у них не было, точно так же, как денег; всё проедалось. Мать часто хныкала: 'У Кривцовых вот...', - а отец обнимал её, говоря, что кривцовы 'повымрут при коммунизме'. В той самой Ялте Верочка вызнала, что не столь дурна: рыжеватая, чуть в отца. Успокоилась. А вернувшись, отметила, что чернявый кумир ей ничто уже, трёп о мальчиках и любви не трогает. (Может, трогает, но не сильно, чтоб в нём участвовать). Зато впало ей: 'Я есмь Жизнь человеков' прямо из Библии, что судьба её - это путь, коим Бог существует; злые, унылые - бурелом в пути, толковала ей бабушка.

Позже - техникум, брат с 'Афгана', как называл он, и горбачёвщина, МЖК в русле новой кампании 'кажд. советской семье по квартире' либо по домику... Брат, афганский герой, стал вождём комсомола... Верочка в отпуске познакомилась с парнем, вроде влюбились, он был хирургом. Брак... дочь... как принято. Им хватало зарплаты и развлечений: встреч с сослуживцами, частых ездок в Москву в театр, обсуждений политики, - плюс, по случаю, ялты с гаграми с искушением выпить вин, станцевать в ресторанчике, переесть шашлыков и фруктов. Но каждодневный цикл осеней, вёсен, зим был милей, потому что дан Господом. С девяти до шести - завод. Путь домой. Дома - хлопоты с их концом в час показа 'Изауры', где страдала метиска в лапах плантатора. Ну, и церковь, без уже бабушки. А желай - шансов пруд пруди: время вскачь, суетня и дебаты, тренд 'ускоряться', рыночный морок, кооператоры; при заводе структуришки, что сбывали продукцию, от себя причём. Да, грабёж, а не бизнес, но - по законам; так разрешалось. И гос. активы распродавались, как бы легально. Все говорили, что так не может быть. Но так было. Рынок был, в общем, чтобы начальству скинуть госсобственность. Неначальникам хуже: шли в 'челноки', барыжили, затевали 'комки', уходили в лес за жэнь-шэнями, шили тряпки под брендами и толклись на базарах. Ей же хватало. Будь у ней средства, не поняла бы, что с ними делать, так как не связывала жизнь с дéньгами. Пусть без них и нельзя порой, честный труд всё же стоил сумм, ей хватало. С лишнего - ни добра и ни правды. И ни любви... Стремительно их мир рушился. Все хотели нажиться, даже обманом, даже изменой. Добрые сникли, злые возвысились. Громыхала похабщина, и звенели бутылки. Счастье умерилось от боязни на улицах, где разбой, на службе, где не платили, в семьях, где грызлись. Но было главное: дочь, семья, они с мужем, праздники и погожие дни. И Бог. Что положено - то и дадено. Богу - верь!.. Она верила. Доходило до слёз порой, но поверхностно; глубь тиха и уверенна. Брат, разжившийся на 'ликвидах' и укрепившийся при стройбизнесе, брат, хозяин над 'точками', дал ей пост в 'Этуали', в коем был пайщик. Жили...

Я вдруг почувствовал, как скольжу к рыжеватой старушке лет этак в семьдесят, оставляющей дар веры внукам. Счастье недвижно и созерцательно; всё, с ним встретившись, молкнет. Счастлив Адам в раю - но каким стал в изгнании и чему дал зачин, так что Библия быть пошла! Я терзаюсь греховностью, нищетой и предсмертием - а она безмятежна и едва вспомнит спор со мной, взбаламученным, наболтавшим бессмыслиц... Но я другой внутри! Жажду жизни, веселий, счастья всемирного!!.. ... Я застыл у киоска 'NewМосПечати', чтоб пресечь мысли. Звёзды всех рангов смотрят с обложек; здесь же игрушки: монстры, машинки, сабли и куколки... близ - мой сын с моей Никой... Шли куда? может, к Анечке? может, та всё открыла им?.. Я задумался, что б наврать о своём таком виде и об отсутствии. Я хотел не встречаться с ними двоими, я шёл за брáтиной, так как знал: в этот час наш дом пуст. И лишь с дéньгами положил я придти к ним. Именно! Я стоял и гадал, как быть. Не решив, но и чтоб не стоять столбом, я, доставши пилюль от стресса, ткнул их в рот, отойдя за столб.

- Ты б купила его, - я слышал, - Бэтмана, я б на флейте играл, мам. Бэтмана купишь?

О, Ника, Ника! Как ей не шло быть в этой эпохе купли-продажи! Здесь ей не в пору. Древний минойский Крит, Ренессанс, чинквеченто, 'женщины-башни' - вот её время. Залы, где бы несла себя, шлейф - выравнивать локомоцию из несвязанных действий, скоординированных странной целью, к коей все органы и конечности плыли, всякий отдельно. В Нике - иллюзия, восходящая к удлинённости и особенной пластике, а не то что бедро вкось, локоть повывернут либо талия выгнута. В Нике - жизнь каждой клеточки без контрóллеров и секрет, что её каждый жест эротичен некоей магией, а у нас в стране, где в почёте приземистость, коренастость типа кутафьей, - даже бесстыден. Есть вина терпкие - и она терпка восприятию с головы своей в 'высях горниих' вплоть до пят с длинной узкой ступнёй, соразмерной иным частям, но в отдельности странной.

- Бэтмана! Я бы лучше играл! На флейте! - ныл сын фальшиво. - Мама, купи, а?

- Ох, - она думала, - Тоша, правда?

Я съел ещё пилюль антистресса, скрыт столбом.

Сын давил: - Мам, ну, правда. Я б не тревожился.

- Правда?

- Бэтман, мам, был бы мой - я бы с флейтой не думал бы про него. Играл бы. Вон он, в киоске!

- Бэтмана? С крыльями? Нет уж. Я тебя знаю, вижу насквозь, Тош.

- Значит, не купишь? И покемонов? Лучше б тогда, мам, я жил у бабушки! Флейта, флейта... чтобы я дул в неё? Папа в Квасовке тоже: Тоша, играй давай...

Она пятилась и мешала всем. Угодил в неё низкий лысый прохожий, кой, верно, издали постигал её и замешкался. Разошлись. В извинение Ника, зыбясь всем телом, туфлями к сыну, грудью к прохожему, заплескала кистями с длинными пальцами. В результате из сумки, висшей на локте, выпали пряности; и она вдруг сложилась, точно трансформер, чтобы собрать их. Я смотрел... я до слёз смотрел, ибо пропасть расширилась и я спешно вбирал её, пока можно, чувствуя, как завертятся дни мои.

Сын спросил: - Растеряха, мам?

- Не совсем... - Её пальцы хватали пачки с гвоздикой, чтоб кидать в сумку. - Тош, как в деревне?

- Как? Хорошо там. Я ходил к деду, - ну, к деду Грише. Мне было страшно. - Сын собирал с ней в сумку пакетики.

- Страшно?

- Ну, я от поля шёл, сквозь Тенявино. Там безлюдно, мам, страшно. Но я дошёл.

- Зачем ты шёл?