Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович - Страница 37

Рознь - с умыслом. Если вспомнить, как всяк нелеп в сём мире: заболевающий и давящийся пищей, и задевающий за углы, икающий ни с того с сего, страдающий от жары и холода, потому что расколот в эти вот пóлы, то сознаёшь: не к счастью 'твари по паре', но с жутким замыслом извести нас. Я б стал могуч, как бог, доведись мне быть целостным! Первозданный, с невыломанным ребром как с Евой, я Богу в пагубу. И сейчас, рядом с сей незнакомкою, я, идущий к концу, сдыхающий, говорил себе тайному: а не эта ль та самая, что была вне судьбы моей, но какую нашёл-таки? Не отсюда ль все беды, что я - не с той всю жизнь? Я прильнул к ней в безудержной нетелесной тяге.

- Вот, вам стекло разбил, - брякнул. - Что за работник?

- Может, не ваше, эта торговля?.. Хоть время сложное, трудно всем сейчас. - Она кончила ордер. - Вот у меня все друзья в торговле, бывшие техники. Даже медики.

- Даже ? - Я вдруг завёлся, вместо чтоб двинуться в бухгалтерию с её ордером, как положено: этикет такой: 'благонравие', 'лимитировать', 'здравый смысл', 'жизнь для дел', 'нормы', 'рамки', 'не позволительно' и 'пристойность'... полный 'бонтон' то бишь. Мы в условиях, где ступить в ширь, вольно вдохнуть и выдохнуть, посмотреть полным зрением, выдать прямо, что мыслишь-чувствуешь, - трудно. Жизнь под запретом. Движемся робко, думаем тупо, чувствуем вяло. Мир наш Бутырка; камню вольнее; нам дважды два везде; я сто лет в этих чёртовых дважды два. - Что медики? - нёс я. - Чем они лучше? Муж у вас медик? Им привилегии? Отчего, если медик вас трогает, - я накрыл её кисть своею, - вы полагаете, что он право имеет как вас врачующий? А не медику - неприлично, пусть бы не медик высмотрел важное, несравненно больное в вас! Может, он бы почувствовал, что вам плохо и, пусть вы дышите, - но не в полную. Что вам медик ваш, если вам нужна истина?

- Мне...

- Век видимся, - ну, и что, кроме просьб привезти товар? - перебил я. - Что кроме выписки накладных с упрёками, что гвоздика не пахнет? Вы хоть задумались, что я жив, не мёртв! что мы видимся чаще, чем ваши медики, кто, однако, вас учит и наставляет, что и как делать? Воображали вы, что я, может, нужней вам этих всех медиков? Думали, что умрёте, помня лишь ящики, сметы, чеки? Я для вас накладная? Знаете... - Я сдавил ей запястье. - Я не приеду, я не хочу вам возить товар. Вы вам посланных мните хламом, в коем единственно драгоценная и живая жизнь - ваша. Я вам не пикуль.

Рыжая вскинулась. - Что вы? Муж мой хоть медик... я их случайно... Вовсе не пикуль вы... замечаю вас... Как вам вздумалось, что вы пикуль? - Вытянув пальцы из-под моих рук, встала.

- Вы - замечаете?

- Да. Наверное... - подняла она взоры. - Но... Как вы знаете, что порою тревожно? Вы не психолог?.. Я буду думать впредь... - отошла она к шкафу. - Знаемся долго, а говорим мы и вправду в общем-то в первый раз, не о перцах, а как... как люди.

- Будем дружить, - я встал. - Вас звать...

- Вера... Но... - притворилась, что смотрит в папку. - Ведь при других мы не сможем так... разговаривать? Не поймут никто...

- Скажут, мы влюблены, - изрек я.

Вмиг покраснела.

Я к ней приблизился. - Да, не шуточно влюблены, не смейтесь. Как нужно всем любить... - И я смолк. ('Отцовская', обронил он, 'любовь'?).

Я вставил: - Расскажете о себе? Когда-нибудь? А я вас спрошу о такой вашей жизни. Мне это важно. Мне интересно: вы как есть и вся жизнь ваша, вдруг вас приведшая вот сюда вот директором, чтоб выписывать чек, краснея.

- С рыжими вечно... Это жуть бесит.

- Бесит... - я вторил. Я уходил в себя, где внимал уже первенцу и словам его про любовь - 'отцовскую'.

- Я все деньги дам.

- Нет... - Я чувствовал муки. - Верочка... Нужно... нужно идти. Всё...

Я брёл к родителям, благо близко. Шашни с директоршей? Я не выгод ищу, а Жизни, чувствуя: сгинь я, кто меня вспомнит как человека, не как лотошника? Мне б - естественность, вроде той, что земля летом тёплая, месяц жёлт, девы нежные. Я ломлюсь в людей, так как все скрыты в панцирях под замками.

Взяв сына с брáтиной, скрытой в ветошь, я вышел к 'ниве'. Мать сошла в шубе. Мы с ней проехали до Сбербанка, где наши деньги 'власть бережёт от нас', пояснила мать. И я ждал её, глядя, как норд метёт лёд в клумбе.

- Пап, она скоро?

- Да... Вон, вернулась... - Я открыл дверцу.

Мать села рядом.

- Что?

- Я хотела... - Мать, взяв ладонь мою, как и я час назад брал Верочку, шла за 'рамки'. Только напрасно; я ведь не мальчик, кто жив уроками; у меня свои взгляды, принципы, скептицизм и ирония; отстранённость в итоге. Пусть из-за хворости автономия свяла, но в меня сложно.

- Мама, - я начал, чтоб отдалиться. - Марка врачу платил, ради Родика. Знай впредь.

Мать отвела глаза. Ей мечтался сын сильный. А вместо этого неродной, звать 'Гоша', им помогает. Будь я моложе, я обещал бы ей звёзд с небес. Но я только вздохнул, уверенный, что судьбу не сломать; красавицам, начиная с Елены Троянской, горше, чем кажется.

- Мы хотим тебе счастья, мам.

- О, я счастлива вами.

- Мной? - подал голос Антон, мой сын.

- Я хочу, чтоб мой внук имел что положено. Чтоб вы с Родиком жили. Честь Гоше. Но его мало.

Я нервно тронул руль.

- Продавать её. Ясно? - Мать улыбнулась: гладкая кожа, собранный подбородок. - Хоть за пять тысяч... Да хоть за сколько.

Я был растерян, стал заикаться и возражать ей: - Я ме... меняю скоро фамилию! Чтобы я это слушал? Нет, ты не можешь так! Так нельзя! Мы никто бе... без брáтины. Он никто - внук твой, я никто.

- Он никто без учения. Ты же... Ты и сейчас тень. Родя наш гибнет. Нам нужны деньги, очень большие. Деньги любые.

Я вылез справиться с дурнотой, сыграв, что смотрю, как там шины. Сняв ногтем наледь на дряхлой щётке на лобовом стекле, сел дослушивать.

- Почему отец дал её? - мать продолжила. - Павел, вещь не его уже. Он не смог решить, не дерзнул решить. А продашь её ты.

- В ней род наш! - я бормотал. - Как род продать?!

Мать расстроилась. - Ты уверен, что сын твой, кто дремлет сзади, дюжину лет спустя, без тебя, я хочу сказать, не сменяет вещь на какой-нибудь 'бээмве', девицу?

Я мучась слушал. Я жил квашнинством. Бедность, никчёмность не угнетали, если ты близок древнему роду и есть свидетельства... Мне отец отдал мне брáтину, чтоб с себя снять ответственность? Или он так спасал меня? Я представил, что, вот, продажа - и, ненашедший себя в сём мире, чахнущий от распада тела и духа, я лишусь брáтины... Вряд ли вынесу, вряд ли. Но почему мне опять решать?! Как мне жить в двух ужаснейших ситуациях, не продав и продав её? Отдавая мне брáтину, вместо чтобы самим продать, мать с отцом потерять могли Родиона, вечного мальчика дней Гагарина: я могу удержать вещь. Что, я дороже им? Но как кто? Как нормальный кормщик их внука?

Знали бы, как нормален я - издыхающий, вкупе с предками и потомками представляющий вторсырьё в историческом празднестве колен Гадова, Неффалимова и Рувимова. Богу - я нуль. Матери - нуль второй сын, бедный увечный? Ибо, что б ни бы-ло, выбор сделан: я могу не согласен быть, и впредь мне решать: жить ему, Родиону, либо же мне жить славою рода? Или смекнула, что, после первенца, уступлю?

- Он плох? - Я глотнул седатива в виде двух капсул.

- Он жив условно, - произнесла она, чтобы я, это зная, крепнул в решении. - Ты и сам плох.

Брáтину не спасти, я понял. - Ладно, продам её... Будем жить, мама, - я покривился. - Но не сейчас, не вмиг... Ладно?

- Павел, обследуйся.

- Да, - сказал я. - Конечно.

И она вылезла.

Я глядел вслед величию и надеждам, спрятанным под облезшую, но на ней - шубу царскую. Я решил: как бы ни было, подарю ей песцов с шиншиллами. Пусть у гроба сынов своих плачет статная элегантная женщина, не жена, не невеста, - мать в утешение...