Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович - Страница 23

- Я не могу идти.

- Можешь!

Я промолчал. Освоится. Пусть втечёт в него путь... Освоится...

- Буду знак давать, - я сказал.

- Стемнеет.

- Нет, - я вёл сквозь ментальные сумерки. - Не стемнеет, хоть двадцать раз ходи. А тебе - только раз, чтоб оттуда на розвальнях с дедом Гришей. Здесь... Квашнины прежде жили здесь.

- Кваснины?

- Кваснины. Ты пойдёшь по следам их... Жду тебя... - Уплывало сознание; я уткнулся лбом в снег.

- Ты белый.

- Да.

Он растёр свой заплаканный глаз и побрёл прочь, руки в карманах.

Я воздымал картуз, чтоб он чувствовал, что я с ним... Когда-нибудь он уйдёт вот так от могилы, где я улягусь. Но, ещё дышащий, я творил мечту погребённым быть хоть вторым своим сыном... Он уходил... вниз, к пойме... Я нашёл палку, чтоб подымать картуз. Я лежал среди свалок в мёртвых репейниках, что торчали над снегом. Мне было больно с выплесками в мозг пульса; пот увлажнял бельё. Каркал ворон... Высясь на локте, я наблюдал пятно, кое, минув жилые, замерло у последних изб, нежилых, на конце с. Тенявино, что шло к западу, к нашей Квасовке. Разлучали нас вёрсты... Мой картуз дрогнул, сигнализируя, хотя вряд ли он видел. В семь мои с половиною, Лотофагией был мне зимний ивняк у дома; это я помню... плюс смутный образ, что, мол, семи с половиною что-то я натворил... Мой сын шагал сквозь лернейские чащи, топи Колхиды, тьму Лабиринта в мглу подсознания, в страхи мифов... Встав, я побрёл с трудом. Я хотел просить Заговеева отвезти нас в больницу и позвонить в Москву, но постиг, что хирург удалит вершки, а недуг глубоко засел; только мне его выдернуть.

У села ко мне - розвальни, Заговеев в тулупе.

- Что ты, Михайлович! Малый вбёг ревмя. А я выпимши... Дак, что, к доктору?

- В Квасовку. - Я прижал к себе сына.

Думавший, что погонят во Флавск опять, где скрежещут полозья, рыкает техника, злятся шавки, конь развернулся, вывалив кал.

- Пап, чёрный он?

Заговеев откликнулся: - Малый, нет таких. Это негр чёрный, ночь... Вороная - про лошадь! А этот мерин - не вороной тебе.

- Да?

- Он каряй... - И Заговеев достал курить.

Мальчик фыркнул. - По-тульскому?

- Так по-русскому. Масть есть каряя. Папка твой... - Заговеев жёг спичку, - знает. Он ведь наука.

- Каряя - это масть с тёмно-бурым отливом в чёрном, - я объяснил, заметив, что конь без сини, чтоб назвать вороным.

В Тенявино увидав масть новую, сын спросил о ней. Я ответил: игреневой масти (рыжая с беловатым нависом, значащим хвост, гриву, чёлку). Выложил о караковой (вороная с подпалиной), о гнедой (рыже-бурая с чёрной гривой, хвостом, ногами); также о чалой (мешанно рыже-белого либо серого волоса и со светлым хвостом), подвласой (караковая с подпалинами), мухортой (с подпалинами в паху, в морде), пегой (пятнистая) и буланой (чуть желтоватая с беловатым нависом), и о каурой (как бы с ремнём в хвосте, с темноватым нависом и впрожелть рыжая), о мышастой (мышьего, в пепел, цвета), сивожелезовой (это серая с красноватым отливом) и о чагравой (цвет тёмно-пепельный), о чубарой (лишь седогривой) и о саврасой (это каурая с чёрной гривой, хвостом). Я кончил. Выехали в слободку - край, близкий к Квасовке. Заговеев молчал-курил, сидя боком к нам, опустив почти вожжи; но что он слушал - виделось.

- А, Михайлович, слово 'конь' или 'мерин'?.. Я тут насмешничал... Сам-то сызмала с лошадями, но масть не всю б назвал... - Он швырнул бычок с яра, вдоль по-над коим трюхали розвальни. - Городской знает больше, хоть я с тем мерином век уже. Сколь мы с мерином: и в Мансарово, и в Щепотьево, и во Флавск. Всюду... А сколь я из лесу дров на ём свёз? Мы братья!

Я назвал 'кобы' из праславянского; 'борзых кóмоней', на которых подвижничала рать Игоря; 'кабо', мерин в латыни, из чего вышло, может быть, 'конь'. Вам 'мерин'? С 'мерином' просто: так у монголов вообще звать лошадь. Собственно 'лошадь' вёл я от тюркского 'алата', в пример. 'Жеребец' идёт от санскритского 'garbhas'. Больше я ничего не знал, кроме частностей, что китайская лошадь - 'ма' - в фонетическом сходстве с 'мерином', да привёл ряд банальностей: дескать, конь не кузнец не плотник, первый работник... и про Калигулу, что коня в сенат... Македонский звал именем коня город (днесь Джалалпур, Пенджаб)... Также вспомнилось: 'Вижу лошадь, не видя лошадности, друг Платон', - заявил Антисфен на платоновы тезисы, что 'лошадность - чтойность вселошади'... Я, сказав это, смолк: прок в знании семы 'лошадь' с рыском в минувшем? Мало, что данность (явь, сущее и действительность) лжива, я стремлюсь в глубь слов сдохших, то есть исследую дважды дохлую ложь, 'тень тени'? Да ведь известный факт, что всяк век с людьми, с миллиардами их самих и идей их, губит век новый, - знак, что любой век лжив. Уж не есть ли я жрец фальшивости? Заговеев глуп? Он питает живых коней, я - слова. Его опыт сложней понятийного, мозгового, 'словного' коневодства. Мысля так, я стремился к великому, что откроется, чувствовал, а пока лишь тревожит; но я и знать не знал, что часы остаются...

Розвальни вплыли в Квасовку. За соседскими избами, под трёхствольностью лиственниц, мшистой крышею - родовые пенаты... Выспренно, потому что нельзя в моём случае молвить просто 'дом', как о 'Ясной Поляне'. Не было ни хором 'с подклетями' (век XVII-й), ни чертога лет Рымникских (XVIII-й), ни кулацких подворий прошлого века. Не было. Потому и - 'пенаты', мне в утешенье... Вот и калитка под караганой; солнце сквозь ветки. Мерин попятился, уменьшая, мнил, расстояние до копны своей, позабыв, что пошлют развернуться прежде вперёд, в разлог, по причине кустов вдоль моих 'пенат' справа и яра к лохненской пойме слева.

- Тпр-р!! - Заговеев стегнул его. - Я спросить хочу. Что за хворь? Может, к доктору?

- Нет, в Москве к нему... - Я сошёл на наст. - Вещи пусть у тебя... Поеду; вскоре поеду... Летом не буду - скашивай у меня в саду, коль Закваскин возьмёт лужки.

От усадьбы Магнатика на другом берегу, вкось, выше по Лохне и в километре, нёсся мат скотников.

- Слышь, Михайлович! Кто дорогу к тебе прорыл и в Мансарово, - ну, Магнатик, - он с Зимоходовым... Дак Квашнин ты, нет?

- Я Квашнин.

- А Кваснин с чего?

- Мой отец этим спасся; знатных стесняли. Сам я с шестнадцати лишь узнал про всё. Был Кваснин, этим жил. До сих пор Кваснин... Мне привычно... Имя не шапка, - разволновался я. - Но, раз так... Раз меня подрезают... и если смерть жду - стану Квашнин, что ж.

Старый взгрел мерина. - Стой, идрит!.. Я, Михайлович, коренной, как ты. А господ у нас... Хоть Магнатик твой с фермами, кто с моим Зимоходовым триста га арендует, склад их в Тенявино... Я к тому, лучше ты, а не бывшие коммунисты либо из жуликов... - И он высморкался, сняв шапку. - Взять хоть Закваскин; сын возвернётся - мигом стеснят меня... Говорю, время гиблое, вёсны гиблые... - Он, принюхавшись, обслюнил палец, выставил. - Дует северный... С веку не было, чтоб задул в ноябрь и всё дует. Им, ветрам, срок внахлёст дуть... Дак, ты захаживай, есть прополис. Пасечник дал мне, что я помог свезть... - Гаркнув: - Но-о!!! - возмущённое и наигранно грубое, он услал лошадь в дол вперёд - развернуться.

Я ждал его у крыльца. Он выкрикнул, проезжая: - Впредь пусть даст выпить этот Закваскин! Мнит за сто грамм купить?! Каряй мой, шевелись-беги!

Сын спросил: - Почему у них крыльца светлые?

Я взглянул на своё деревянное и сравнил с беломраморными соседей; у Заговеева и Закваскина крыльца были из мрамора, в две ступени, но я не знал ответ. Он ещё меня спрашивал, пока мы раздевались. После я на столешницу навалил крупу, выбрать мусор. Он вдруг подсел ко мне.

- У зерна цвет буланый, пап? - И он стал помогать с крупой; пальцы бегали в россыпи, точно как и по флейте, кою мы взяли, чтоб упражнять его; здесь он должен играть для предков.

Я повторился: - Спустимся к речке, позанимавшись... Хочешь флейтистом быть?

Он упёр локоть в стол и в ладонь - подбородок, так что мешало сдавленной дикции: - Помнишь, ездили мы в музей в тот? В пале...логический. Динозавры там, кости... - и он вздохнул. - Не флейту... Их я учить хочу: их породы, где жили. Там тарбозавр был. Но мне и маленькие компсогнатусы, дейнонихусы, нравятся. Я и кошек люблю. Как звать их, кто про них учит?