Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович - Страница 14

Ни один народ не отзывчив на вышнее, не охотлив до грёзы внедрить миф в жизнь, не распахнут для бездн, как русские. В нас неразвитость в преимущество неких тайн (взять лейбницев, чистопробный их интеллект, вещающий о сверхумных принципах, то итог - в буржуазном уюте), - если точнее, для постижения неких тайн и сквозь них испытания мировых идей провождением странной жизни на грани, как бы не тут уже, а в божественном, чтоб познание шло не к скучному дважды два будет столько-то или к яблоку сэра Ньютона (сим 'духовностям'), но шла к сфинксовым откровениям; отчего племя русских как бы юродиво. Мы - враг западной деловитости и восточной недвижности. Мы являем им, что не это суть, что оно мало пользует, что не техникой и традицией делать жизнь, не Эйнштейном и Буддой, что это - к гибели и что жить без машин и карм лучше. Мы всё изведали: вавилон громоздили, вырвались в космос, вызнали, из чего мы, атомы пользуем. Но БОЛЬНЫ И УМРЁМ.

Нам, русским, ваше не нужно: ни технологий, ни философий.

Нам нужна Жизнь. Жизнь чистая.

Скуден разум наш, но велик дар инакости, вплоть до чужести миру. Мы в ожидании и, юродствуя, указуем путь. Мы в делах апатичны, ведь для нас истинно, лишь к чему мы назначены, чуем что. И мы ждём, не издаст ли клич, чтó нас наняло в изначальные давности, чьи мы духом и плотью. Да, мы бездельны, а если дельны, то лишь во вред себе, ибо ведаем ложь деяния и что мелко и пагубно быть в делах. Пусть работают, чтоб скопить рубль и чваниться, как чеченцы в Мансарово; в этом Смысл Мировой... (То есть в этом смысл, а не в том, что чеченцы... я о них просто... часто схожу на них, а у нас они есть, признать...) И пусть все юдо-англосаксонского племени, наставляющие, для чего и как жить культурно-де, холят Смысл Мировой - мы порой им урок даём, чтó их принципы, воплощая их до конца, где видно, что - ничего в них нет, в этих принципах. Там нет Жизни; есть лишь мираж её. И от тягот и мук бытия на пределе, то есть нигде, от пошлости Мирового их Смысла мы часто пьём, пьём дико, дабы избыть тоску.

Так и пили два мóлодца, что открыли ворота, Коля и Толя, братья с Мансарово, жуть лохматые, молчаливые и нетрезвые.

- Назюзюкались? - порицал, глуша двигатель, Пётр Петрович 'Магнатик'. - Что вы за дурни-то?!

Я смотрел окрест, обдуваемый нордом. Снег здесь был, по наклонности склона, глубже, воздух - студёней, тени - длинней, чем множилась как бы сумрачность; между тем как повёрнутый к югу квасовский склон сиял вовсю и на нём двор мой виделся: крышею над кирпичным торцом, что взмелькивал из-за голи периметра, тройкой лиственниц и сверканьем хромированных зон 'нивы'. Далее - крыши (дым с одной) двух соседей. После - Тенявино, край его, а иначе слободка... Сердце щемило, и захотелось вдруг к тёмному вдали пятнышку; то был сын мой. Многое в нём свелось, в сыне: счастье вселенной, - впало мне. Для чего я здесь, как не быть с ним, дабы внушить ему, что намерен? И почему я молчал вчера, а сегодня мы вновь врозь?

Мало мне?

Почему сейчас, в первый день, что мы здесь, я опять не с ним, а - гость вора, кто меня обворовывал? Ведь я был бы без 'нивы', не подоспей к ней. Вновь служу нуждам всяческих хапал, им уступая?

Всё! Стоп! Последняя им уступка, - всем им, маммоновым, оборотистым, к сиклю падким, - помня, что я в усадьбе, коей завидую. Погребá и коровник с древней овчарнею начинали фронт кладкой камня на глине, переходящей в иной забор, деревянный, вплоть до ворот с покривелой калиткой, втиснутой перед тем, как шёл собственно дом - длиннющий, тёмнобревенчатый и на каменном цоколе, с четырьмя в фасад окнами; после дома длил вновь забор; стенка камня, тоже на глине, фронт завершала. С флангов усадьбы метров на тридцать - вновь стенки камня, дальше периметр - полоса из деревьев. Я стал в воротах, так что торец дома с ветхой верандой сделался слева, сразу за сеялкой, что ржавела здесь, а на грязном пространстве в фас был телятник, ставлен средь сада. Взмык и мычание доносились к нам, и вонь тоже. Братья Толян/Колян (за какое-то сходство и неразлучность) в драненьких куртках, в кедах на босы грязные ноги, слушали, что внушает босс.

- К фене выгоню! Пить мы пьём, но вперёд дай скоту пожрать, приберись, - говорил он, высясь дородством. - Ты, Толян, где работу найдёшь?

Тот злобился и сивухой пахнýл на нас. - Понаехала, чернота, ёп! Я трактористом был. А с моста сковырнулся - сразу ненужный стал в их ЗАÓ. Там Ревазов главный нерусский. А я родился тут и живу, вон дом! Пусть чечены котют отсюдова до Чечни своей! - За поддержкою он скосил глаза на меня и на брата. - Раз против русских, ёп, то пусть котются! Я б, к примеру, поехал, - мне б они заворот в момент, там башка, там мудя, и приветики. Ну, а тут что, ёп?

- Ты... - Магнатик полез рукой в свою кóжанку; вынув, дал курить и оратору с братом в тряские пальцы. - Ты, Толян, ерунду несёшь. А чеченов не трогай; не виноваты, что вы лакаете спирт и шалые. Я соляру зачем жёг, трассу рыл? Чтобы скот возить. Мне кредит в банк выплачивать. А чего мне с обосранных животин некормленных? Где в них вес? Что, с хвостов их гавно сдавать, пьянь Толян?

Тот скривился, пыхая дымом. Брат, помоложе, выдохнул с кашлем:

- Вымоем. Всё акей, ёп!

- Хватит врать, поговаривай... - отряхнулся Магнатик и предложил: - Идём.

Обходя грязь и лужи, мешанные мочой, от трактора повернули к веранде, сгнившей, скрипевшей, и, наклоняясь под притолками, вступили в нутрь, освещённую лампой и тусклым светом в стёклах окошек. Пол был некрашен, с грязью и тёмен. У безоконной стены, у тыльной, - древняя закопчённая печь, близ - длинный, в объедках, с рваной клеёнкой, стол между лавок; а на бревенчатых стенах - полки с тарелками, крýжками и пакетами круп. Кровати - ржавая под окном, а новая возле печки. Запах от курева, от объедков, ношеного белья был кисл.

- Вонища... - дёрнул Магнатик ветхую форточку, взял бутылку из-под кровати; медленным, но единым движением сдвинув хлам на столе, лил в ёмкости и садился. - Ну, Пал Михалыч, брат, - пить давай!

Я ввернул садясь:

- Прошлый год тебя не было. Неожиданно.

- Что тут вдруг Битюков?

- Нет, что хлев теперь на красивой усадьбе.

- Мне, брат, твою бы! - Он, сказав, махом влил в себя порцию, захрустел огурцом, продолжив: - Лиственки на твоей на усадьбе - с детства их видел. Ты там не жил тогда. Жили эти, Закваскины. Место ладное, мне такое бы... А тут шанс: на вот этой усадьбе бабка преставилась, сын уехал; дедик остался, хворый, ледащий. Я его - в дом призрения. Не обидел, нет... Я большой, но я в жизнь не обижу... - Он затянулся дымом окурка: - Мне, малый, Бог даёт. Время тяжкое, после кризиса и богатые: были - нет. А я есть. И моё со мной. Видел тракторы? Все мои! Хоть не новые, а моторчики... Ты бычков моих видел? Я тут барон мясной, с властью в дружбе. Брат, я жизнь знаю! - Он помолчал. - Бычки, считай, все на вывод. Мясо я в деревнях беру, весь район мой. Глянь: Красногорье, дальше Мансарово, Ушаково, Липки те ж, да Щепотьево, да Камынино, да Лачиново, да Рахманово. Ежжу в 'нивке' - 'нивка' точь-в-точь твоя, только красная, почему я и снял детальки. Надо бы номер за нарушение пэдэде снять, а, Пал Михалыч? Выпей-ка! - Он глотнул пару кружек, и его щёки быстро набрякли. - Я ведь, брат, тут Магнатиком прозван! Всех в Флавске знаю; в сауны ходим... Весело! А кем был? Был никем! У меня в Флавске дом какой! А квартира? Дочери в Туле сделал трёхкомнатку. В мае всё распашу под корм. А дорогу закрою, так как моя земля! - посмеялся он. - Будешь ездить над поймой в ваши угодья... Думаешь, у меня только 'нивка'? Нет, и 'фордяк' есть. 'Нивка' - для сёл мне, для бездорожья... Этот год - в Крым махну. Крым люблю; мы оттуда. Я ведь мансаровский, Пал Михалыч, я народился тут... У меня жизнь ого! Глотни... Мне за сорок, стаж тридцать пять, брат. И хоть не пьяница, а вот праздную. Хорошо мне. Спрашивай, коль нужда есть!

Он считал, что - мансаровский. Он родился там, жил во Флавске. В солнечном детстве звался 'Петрушей'. Родичи маялись, что такой богатыристый шкет ленивый. Школу закончил с двоек на тройки. Начал в ГАИ, внушительно помавал жезлóм. Переехал в Норильск (год службы считался зá два); стал зам. начальника. Государство шло к рвачеству, воровству и грабительству, вникнув в Рóзанова, в ту мысль его, что в России вся собственность возникает из 'выпросил', 'подарил' и 'украл'... Последовал путчик, Ельцин с реформой. Дух ГАИ рушился. Он сошёлся с напарником в криминальном занятии: выследив брошенные авто, сбывали. Ставши начальником, он сей бизнес расширил, так как вдруг понял: больше имеешь - больше почёта. В ходе деструкции госструктур, в вакханалиях регистрации ТОО с их развалом, он прибрал скреперы, экскаваторы, краны - вескую, но ненужную в те поры ещё технику; оформляли всё в собственность фирмы 'Доблесть', распродавали, вкладывая 'нал' в водку. Он стоил долларов тысяч двести или чуть больше, и на него в Москву ушла кляуза. Он уволился и мотнул во Флавск. Присмотрелся. Флавск этот - голые да распаханные всхолмления. С ликвидацией коллективных хозяйств (колхозов) пашни дичали. Брать молоко? Трат много, сложностей масса: тара, стерильность, рефрижераторы и объёмы при малых ценах. То есть скот выгодней. Он объездил окрестности, сладил базу, выискал рынки, с флавским чиновником учредил ЗАО 'Мясосбытчина' - и в момент стал король по мясу; брал мясо дёшево, сбывал дорого. Он взял в собственность поле, чтобы откармливать скот двух ферм (в Мансарово и в Лачиново); запланировал сыродельню. Звался 'Магнатиком', так как флавские бонзы главными почитали себя (магнаты-де, а он типа магнатик); он развлекал их: плотничал, строил, сам стоял за прилавком. Так ему нравилось.