Оспожинки - Аксенов Василий Павлович - Страница 36

Входил когда-то он в десятку лучших городов России. Теперь – хиреет. Может, и к лучшему оно: своё лицо, пусть и стареющее, не теряет, молодое, но чужое или стандартное, не обретает; пока обходится без пластиковой операции. Многокупольный. Кресты сверкают – день погожий. Дома в основном деревянные, почерневшие от возраста, с крутыми четырёхскатными крышами, с резными карнизами и наличниками, голубого больше цвета. С той ещё, дореволюционной, эпохи чудом сохранились. Есть и советское – ну как везде – и брусовое, и кирпичное – такой весь север. И новорусское – запас не мой, словами пользуюсь Василия – редко ещё, ближе к окраинам, но широко и высоко торчит, выпячивается. Жили и воздвигали, как в угаре. Кто-то успел – достроил, кто-то нет – убили, умер или сел. Кто-то – совсем уж мало кто пока – в сайдинг упаковал своё жильё, это – крутые. Василий злится: «Город портят». Но не взрывать же, не сдирать. Станет историей и это.

Возле Успенской церкви, с открытыми воротами и толпящимися около них в ограде прихожанами, попросила Маша остановиться и подождать её.

– Не пойдёшь? – спрашивает.

– Нет, – говорю. – Потом как-нибудь.

Я остался в машине. А Маша, убрав за спину косу и повязав на голове косынку, ушла в церковь.

Вышла минут через десять. Повернувшись, перекрестилась в поклоне. И так естественно, как не умею я. Я всё с оглядкой – на кого-то.

Села в машину.

– Хорошо, – говорит. – Как дома.

Подвёз её к автовокзалу.

Ушла Маша. Когда вернулась:

– Вот, – говорит, – билет.

– На сколько? – спрашиваю.

– На двадцать тридцать, – говорит. – В Исленьске ночью уже буду.

– Да почти утром.

Оставив возле вокзала машину, пошли на набережную.

– Вот, вы…

– Вот, ты…

– Вот, ты опять увидела Ислень.

– Да. Я надеялась на это… Я поснимаю?

– Ну, конечно.

Поснимала.

Зашли после в кафе. Выпили по чашке кофе. Больше молчим теперь, чем разговариваем. Но и молчание – как разговор. Мало с кем получается так разговаривать. Мне всё понятно. Думаю – и Маше.

Прогулявшись по улице Ленина, бывшей Большой или Кузнечной, не помню точно, мимо памятника с зажатой в руке кепкой, с обкаканной голубями и воробьями самой умной в мире головой, вышли на Рабоче-Крестьянскую улицу, когда-то Успенскую, и оказались около вокзала.

Уже автобус, вижу, подогнали.

– Твой, – говорю.

– Похоже, – говорит. – Я на таком сюда приехала.

Стоим. Невесело мне. И Маша грустно как-то улыбается – перед дорогой.

– Я закажу в моём монастыре, когда там буду… Бог даст, скоро… всеношную… Мне показалось, будто надо.

– Спасибо, – говорю, севшим вдруг голосом. – Как доберёшься, сообщишь?

– Сообщу, – говорит. И спрашивает: – У тебя есть электронный адрес?

– Есть, – говорю.

– Вот, – говорит, протягивая мне визитку, – мой.

Продиктовал свой. Записала.

– «Сретенск» – латинскими… легко запомнить. – Долго не мудрил.

Сходил к машине за сумкой. Передал её Маше. Подала руку. Держу в своей – как что-то хрупкое, но очень дорогое. Ладонь прохладная, не то что у меня.

– Спасибо, – говорит, – тебе за всё… Иван.

– Не за что, Мария, – говорю. – Тебе спасибо. – Бог мне тебя послал.

– Кого кому…

– Сейчас не разберёмся.

Поцеловала Маша меня в щёку. Вошла в автобус, место заняла. Смотрит на меня в окно, рукой мне машет. И после чертит пальцем по стеклу: мол, напишу.

Я лишь кивнул.

Поехал автобус.

Стою.

Чувствую: будто все мамины кошки прибежали из Ялани, в душу мне ворвались и стали драть её когтями.

«Ох, – думаю, – да что ж это такое!.. Поеду к Коле Устиненко».

Ну, и поехал.

Живёт Коля, когда-то мой одноклассник, потом лётчик гражданской авиации, а теперь, после всеобщего развала, вынужденный пенсионер, на другом конце города.

Добрался скоро – не Москва.

Из-за двери ещё, на лестничной площадке, слышу: в квартире шумно.

Позвонил – впустили меня сразу.

Там и другие одноклассники. Яланцы. Как договаривались будто, собрались. Витя Гаузер. Уезжал лет десять назад в Германию. Пожил недолго там, да и вернулся. Врач-терапевт. Олег Истомин, давно уже живёт в Ленинграде-Петербурге, но приезжает на родину, к матери, каждое лето. Так до сих пор ещё и не женился. Володя Есаулов, здесь обитает, в Елисейске. Был он, как и Коля Устиненко, когда-то лётчиком, теперь, как Коля же, на пенсии. Основная у него, у Коли, теперь работа – дача, под управлением жены, тоже нашей одноклассницы. Дома нет её, в больнице, на дежурстве.

– О-о! – говорят. – Ванюха! Войсковой!

Ты как, мол, тут? И: лёгок на помине.

Ну, вот, мол, мимо проезжал да и решил проведать Колю.

Мы, дескать, думали, что ты в Исленьске.

Да отпуск взял, мол, на полмесяца.

Ты ж вроде был.

Без содержания.

Как, мол, дела?

Дела – нормально.

Олег Истомин – с мая в Ялани жил – сегодня, дескать, уезжает, так вот его и провожаем.

И я тут кстати.

Ты как раз.

– Вовку Балахнина, – говорю, – видел. Был у него вчера.

Как он, мол, там?

– Да как обычно.

Рыбачит, мол?

– Рыбачит вроде.

Надо к нему собраться съездить, пусть угощает красной рыбой, мол.

Он, дескать, ждёт – надобывал.

Куртку снимай, подсаживайся к нам, мол. Хозяин не пьёт – за руль ему садиться. Я пить не стал – по этой же причине.

Поиграл Коля на гитаре, попели они вместе с Олегом. Школьное. А мы послушали, как раньше.

В десять часов вечера повёз Коля Олега в Милюково, к поезду, ребята ждать его остались. А я отправился в Ялань. Мама, мол, будет беспокоиться.

Так позвони.

Да не услышит.

Дескать, привет передавай от нас ей, тётке Василисе.

Да, мол, спасибо, передам.

Попрощались, договорившись, что на следующий год обязательно устроим встречу выпускников, что, мол, давно уж вместе все не собирались.

Пошёл к машине.

Еду.

Темно. Опять заморочило. Дождик закрапал.

Дворники включил.

Между Полоусно и Яланью, в Монастырском бору, под Фома-горой, стоит, вижу, мужик какой-то на дороге – голосует.

Остановился я. Стекло на дверце опустил. Мужик пьяненький, но не без ума. Босой. Но на ногах стоит уверенно, не качается. В камуфляжных штанах, поддерживаемых офицерским ремнём. В светлой, расстегнутой нараспашку, рубахе. С голой грудью. В красной бейсболке, надетой задом наперёд и сдвинутой на затылок.

Склоняясь ко мне, чуть не в самое окно, и размахивая руками, объясняет мне сбивчиво:

– Слушай, земеля, уважаемый… Сдуру тут за грибами сунулся на «москвиче»… Уж перед вечером поехал, думал, что быстро обернусь… Куда там, падла… Дождь-то этот… Раскисло всё же, развезло… Вот уж ума у человека!.. Грибов, придурку, захотелось… Место тут у меня своё, фартовое… Застрял, совсем с дорогой рядом… вон на виду… назад уж ехал.

– Где? – спрашиваю.

– А я пойду, а ты за мной… Тут метров двести, – говорит. – Не больше… Сел бы к тебе, да ноги грязные.

– А босиком-то почему?

– Да утопил в грязи один ботинок, другой – мне на хрен он – со злости выбросил.

Следуя за резво бегущим впереди мужиком, подъехал к «москвичу».

– Как же ты съехал?

– Умудрился… Да нет, не пьяный ещё был… потом уж выпил.

– Вперёд, назад тебя, куда? – спрашиваю.

– Вперёд, – говорит. – Только вперёд… Грибы уже я наломал. Мало их, на хрен… Кто-то опередил меня – уж вырезал!

Развернул я «ниву» задом к «москвичу».

– А у тебя верёвка есть?! – кричит мне. – Или тросик?!

– Есть! – отвечаю из машины.

Вышел. Достал из багажника трос.

– Цепляй, – говорю.

Сел снова за руль. Жду.

– Всё! – слышу, кричит. Ещё и фарами сигналит.

Выдернул. До тракта дотянул. Трос отцепил, в багажник бросил.

– Спасибо, – говорит мужик. – Выручил. А то мне ночь-то… одному. Один-то – выпил я – уж с горя… Товарищ нужен.