Оспожинки - Аксенов Василий Павлович - Страница 20

Не сломай перед нашим домом много лет назад ногу какая-то неведомая мне Тоня, и не лежал бы я сейчас здесь, на Кемь сегодня бы не ездил.

Долго не засыпал – про Машу думал. Как мне легко с ней, хорошо; о странной встрече – думал и об этом.

4

Утро. Не раннее. Девять часов. Дневная смена. В доме солнечно. Пронизано. Как и на улице, где уж и вовсе ослепительно – глянешь туда, взгляд отведёшь – и будто слепнешь; долго смотреть надо, через прищур, чтобы привыкнуть. В солнечный день зимой от снега режет так глаза, бывает. Не где-то в городе, а тут, в деревне.

В горнице выявилась золотая пыль – снопами. Ночью она спала, наверное, лежала на полу, теперь, проснувшись, невесомо всколыхнулась. Как тихим летним днём в прозрачном плёсе водоросль – едва колеблется.

Покойно. В доме, и на душе. Давно так не было со мной. Как обновился.

Тихо и размеренно цокают электронные настенные часы – щедрый подарок от военкомата отцу на пятидесятую годовщину Великой победы. Трудятся они добросовестно, не выпуская из внимания даже секунды – отдельной стрелкой отмеряют их и провожают в прошлое. Для нас трудятся. Не для отца – давно тот вне времени, где уже все его друзья-однополчане, – там отмечают этот праздник. Солдаты, воины – дозволено. Так я считаю. Чуть отстают часы, подводим раз в неделю. И батарейку в них меняем. Я, когда здесь, или Василий. Старшие редко приезжают – живут далёко, разлетелись; да и «кататься нынче стало дорого, не кажный сможет» – мама оправдывает их. Но звонят они – не забывают. Дозвониться, правда, сложно. Мама до них, до этих ходиков, и не касается. Ей – пять минут вперёд или назад – не делают погоды. У неё и у Чернуши свои часы – без батареек и без стрелок – не подводят; секунды сердце отмеряет, пока бьётся; уж остановится – не поменяешь.

За окном, в ограде, куда солнце ещё не проникало из-за дома, белым-бело. От инея, конечно. На всём нарос тот густым ворсом, даже и на верёвке бельевой, и на моём рыбацком рюкзаке, который вчера вечером повесил я проветриться и просушиться. Пока скоробило его – от холода; солнце появится – отмякнет.

Не сидит спокойно на верёвке воробей – ёрзает. Будто слюда, под ним с верёвки осыпается опока. По натуре непоседлив; зябнут лапки ли – прискакивает.

«Вот, – думаю, – пришлось бы Маше ночевать несладко там, на пустоплесье… Бегом бы бегала, чтобы согреться. Или уж у костра всю ночь бы просидела. Хорошо, – думаю, – что отговорил… переживай сейчас бы, беспокойся. После Белграда-то – в тайге, в Сибири».

Прилетела местная ворона, шумно уселась посреди ограды. Заметная. На фоне инея уж вовсе чёрная, блестит ещё, как антрацит. Вразвалочку, как моряк из песенки, прицельно шагает к стоящей на мураве дюралевой сковороде, в которую мама наливает молоко для кошек, кладёт для них остатки ли еды – кости рыбные, прогорклый творог, – а им хоть чё, смолотят, окаянные.

Заметив знакомую, но непрошеную гостью, стучит мама обратным концом чайной ложечки в оконное стекло.

– Ждали тебя… Кыш, – говорит. – Повадилась. Ещё тебя тут не хватало… Ишь, заявился, мурин большеносый.

Не из робкого десятка мурин. Хорошо к тому же знает, изведал, что через стекло, хоть оно и прозрачное, вреда не сделают ему, даже не сглазят, что ради этого стекло не станут разбивать.

Подошла ворона к сковороде. Остановилась, замерла.

«Красавица», – думаю.

И мама говорит:

– Невеста.

Хоть фотосессию устраивай. Или на подиум её – затмит собой всех манекенщиц мира. Клаудия Шиффер. Только не блондинка… Наоми Кэмп белл… Вспомнил всё же. И по характеру той не уступит.

Принялась исследовать посудину – то одним глазком в неё заглянет, то другим, то тем, то этим, башкой мотая, как китайский болванчик, будто таким нехитрым способом вознамерилась изменить неудачно для неё нынче сложившееся обстоятельство в выгодную для себя сторону. Фокус не удался, и она, ворона, явно раздосадованная, клюнула с размаху в голое днище, едва его не продырявив, клюв не сломав ли, – так показалось. На нас внимания не обращает, хоть и заметила, конечно, да и слышала, что, чтобы убиралась прочь, стучали ей, а не кому-то. Такая птица – самовольная.

– Как у себя дома… Ишь, расхозяйничалась, ведьма. А ну, уматывай, – уже не ложечкой, а казанками пальцев мама сильнее стукнула в стекло. – Ещё и смотрит… Ух, ты, пакось!

Улетела ворона. Не потому, конечно, что нас испугалась, а потому, что нечем ей тут оказалось поживиться, – кошки, всё съев, забыли про неё – тем отомстится, так им ворона не оставит.

– Вас не прокормишь… Только приучи.

– Уж приучила…

– Не приучи их тут, попробуй… Кошкам даю, и эти не зевают… Только несу ещё, они уж наготове, глядишь, летят со всех щелей, как арапланы… Вот где чутьё-то.

– У нас здесь, – говорю, – они совершенно чёрные, как сажа, а за Уралом они серые, как галки.

– Да? – говорит мама. – А я всё думала, везде они, вороны, одинаковые… Такие ж вредные, нахалки?

– Ну а какие… Умные очень.

– Чересчур… Ваня, убавил бы маленько кошек. – Нет. Не могу.

– Хотя бы несколько.

– Не уговаривай.

– И чё, – говорит, улыбаясь, – вы у меня за мужики-то за такие… не солдаты.

– Не живодёры, – говорю.

– Одолевают же… Не живодёры… Ларька был бы живой, тот с ними быстро бы управился. Ему бы только намекни, чик – и готово…

– Это собачник-то?

– Собачник.

– Он что, и кошку мог прикончить?

– А чё ему… Что кошка, что собака. Любую живность бы прибрал. Из кошек тоже шапки делал… Жил же на чё-то.

– Мастер был, значит, на все руки.

– Ещё какой… Хоть бы болезнь на них, чума напала – поизвела бы. Так их и палкой не убьёшь.

– Живучие.

– Кто лучше?

– Я говорю: живучие!

– Глухая.

– Ты же их кормишь.

– Постановят.

– Ну так.

– Не век же их кормить.

– И не корми.

– Как не кормить?.. Они же с голоду подохнут. – Вас, – говорю, – Петровых, не поймёшь…

– Каких Петровых?

– Да я так.

– Ещё плодятся-то… как кошки.

– Верней не скажешь.

– Ну а как… Им заниматься, тварям, больше нечем. Землю не пашут, хлеб не сеют… Только что вроде окотилась, смотришь, уж снова брюхо волочит… Одним бы, ладно, то штук пять… намечет бисер.

– Людям в укор… или в пример.

– Ну, я не знаю… кто для кого примером служит?.. Мы для них, они для нас ли… Всякий по-свое му живёт, как может… Если бы все-то выживали, от них бы тут проходу, парень, не было – заполонили бы, как чужеземцы, – говорит мама. И говорит: – Выносить-то выносит, блудливая, и окотится, а сосить-то их, ещё крохотных, не станет, они и дохнут… Так уж и у людей: родят – и бросят… Кто у кого и научился… Это – кто первый согрешил – тот и учитель… И у того, кто первым согрешил, наставник – тьфу ты! – был, нашёлся…

– Ну, я не знаю…

– Не дразнись.

Мы уже управились по хозяйству, бычка и Чернушу выпустили пастись, пьём с мамой чай с постными оладьями – уже успела, напекла.

– Вкусные?

– Вкусные.

– Да на воде-то… Чуть молока бы в них.

– И со сметаной.

– И со сметаной.

– Или со сливочным бы маслом…

– Или бы с маслом… Ты чёрно-белого-то, старого кота не видел? – спрашивает мама.

– Нет, – говорю. – Их много там, внимания не обратил.

– Явился.

– Соскучился по детям и по внукам. – Не запылился.

– По жёнам тоже.

– Пожжённый?.. Нет. Пошто?

– По жёнам!

– А, по жёнам… Жён-то, их тут… блох на собаке меньше, чем их, жён-то этих, в Сретенске… Вот как уйдёт, и по какому уже году, в мае, и так до снега его нет – проблудит где-то. А нынче рано чё-то… Тошшый.

– Снег, может, выпадет.

– Не диво… Подойник мыла, руки околели.

Сколько… на градусник смотрел?.. В тени ещё вон иней даже не подтаял.

– Тебя пошёл встречать, смотрел.

– И сколько было?

– Минус шесть.

– Ого.