Гангстер - Каркатерра Лоренцо - Страница 8

Жозефина усаживала его в кровати так, что он опирался спиной на ее могучий бок, ласково поглаживала тяжелой рукой по густым волосам и рассказывала о той стране, где жили их предки. «Все началось из–за французов, — сказала она ему однажды утром, когда они вместе пили горячий куриный бульон. — Ведь что означает слово «мафия» — Morte ala Francia Italia anelia! — Смерть французам — вот клич Италии!

— Perche? — спросил Анджело на своем смешанном, наполовину итальянском, наполовину английском языке. — Почему смерть?

— Много–много веков назад они пришли туда и забрали землю, которая им не принадлежала, — объяснила Жозефина. — Она принадлежала нам, итальянцам. Полиция им не мешала, потому что боялась их. Политики не мешали им, потому что их всех купили. И потому пришлось мужчинам из городов создать отряд, в котором все друг другу доверяли.

— Они победили? — спросил Анджело. — Они вернули свою землю?

— Да. Было пролито много крови, но в конце концов они одолели всех врагов, — ответила Жозефина. — И никто никогда больше не осмеливался посягнуть на их землю.

— И твой муж был в этом отряде? — спросил Анджело. Этот рассказ он воспринимал, как большинство детей — любимую сказку, которую можно слушать снова и снова.

— Да, — гордо подтвердила Жозефина. — Он был capo того города, где мы жили и где он умер.

— Папа говорит, что уехал в Америку, чтобы мама и я были подальше от таких людей, как дядя Томассо, — сказал Анджело.

— Твой отец слабак, — презрительно прошипела Жозефина. — И навсегда таким останется — табуреткой, которую те, кто посильнее, двигают с места на место как хотят.

— Я тоже слабак, — сказал Анджело, грустно взглянув на Жозефину.

— Это переменится, — успокоила его Жозефина, ласково погладив своей большой рукой мальчика по щеке.

Все гангстеры, которых я знал, суеверны, и это коренится в днях детства, когда женщины, наподобие Жозефины, щедро пичкали их передававшимися из поколения в поколение легендами, не имеющими ровно никакого отношения к современности, но остающимися почти неизменными на протяжении многих столетий. Их повседневные страхи не ограничиваются черными кошками и пустыми ведрами, от которых шарахается большинство обычных людей, и подпитываются сновидениями, числами и подозрениями.

— Знаете, чего он всю жизнь больше всего боялся благодаря тете Жозефине? — спросила Мэри и покачала головой с таким видом, будто сама не могла поверить своим словам.

— Пожалуй, что да, — ответил я. — Если кто–то входил к нему в пиджаке, застегнутом на все пуговицы, это значило, что этот человек собирается убивать его.

— Это тоже верно, — согласилась Мэри. — Но больше всего меня потрясло, когда я узнала, что он никогда не сядет за стол и даже не остановится рядом с рыжеволосой женщиной.

— Почему?

— Это цвет дьявола, — пояснила Мэри. — И Жозефина считала, что рыжие способны сбить с толку любого, самого верного мужчину.

— Вы думаете, что он действительно верил во все это? — полюбопытствовал я.

— От всей души надеюсь, что да, — сказала Мэри, и улыбка вдруг исчезла с ее лица. — Из–за этого он убил немало людей.

Летними днями Анджело подолгу сидел на середине лестницы, ведущей в их квартирку, и рассматривал лица людей, которые толпами спешили мимо по тротуару. Улица была всегда переполнена пешеходами и конными упряжками, и вдоль обоих тротуаров постоянно возвышались кучи мусора и навоза. Прямо напротив дома, где жил Анджело, находился захудалый салун с перекошенной входной дверью, обшарпанными стенами и громким названием.

Он назывался «Кафе Мэриленд».

В его темных, заляпанных пролитым пивом и разбрызгиваемой в частых драках кровью недрах местные бандиты собирались для того, чтобы готовить убийства и ограбления, планировать налеты и делить добычу. Летом 1910 года там после продолжительного и шумного спора из–за женщины, щедро оделявшей своей благосклонностью завсегдатаев бара, застрелили троих мужчин. Работники морга подогнали свой черный фургон к входной двери через считаные минуты после того, как отгремели выстрелы, погрузили трупы и снова скрылись в темноте, пожимая плечами и со смехом обсуждая «ночную битву даго с миками»[4].

Отец требовал, чтобы Анджело никогда не подходил к «Мэриленду». «Люди в этом баре, — говорил он, — ничем не отличаются от тех, от которых мы убежали. Совершенно ничем». Паолино стремился проводить с сыном как можно больше времени, но, чтобы зарабатывать на жизнь, ему приходилось трудиться в двух местах, так что эти мечты оставались несбыточными. Три полных дневных и ночных смены он работал в порту, разгружая корабли, то и дело сменявшие друг друга у причальной стенки. За это Паолино платили семь долларов в неделю, но половину он должен был отдавать «быкам» Чика Трайкера, который за плату предоставлял возможность работать.

В первые десятилетия двадцатого века Чик Трайкер заправлял всей жизнью манхэттенского Нижнего Вест—Сайда. Трайкер был содержателем салуна, но довольно рано успел понять, что собирать дань, нанимая для этого головорезов, самый простой путь к обогащению. И поэтому вечерами, когда честные труженики расходились по домам, чтобы за ночь дать отдохнуть ноющим мышцам натруженного тела, кто вслух, кто про себя рассуждая, оправдывает ли себя честный труд, Трайкер стоял за стойкой своего бара, держа под правой рукой бутылку со своим лучшим пойлом, и набивал карманы, пребывая в наилучших отношениях с представлением о своем месте в Американской Мечте.

Оставшиеся ночи Паолино работал на небольшой скотобойне, находившейся на Западной 12‑й улице, снимал шкуры со свиней и овец и потрошил их для утренней поставки мяса. От него не укрывалась ирония жизненных перемен — если когда–то, в Италии, он заботливо пестовал овец, то здесь, в Америке, ему приходилось перерезать им горло огромным ножом. То, что он зарабатывал здесь, в почти полной темноте и антисанитарии, граничащей с преступлением, ему разрешали полностью оставлять себе. В дополнение к шести долларам заработка Паолино давали по две бараньи головы в неделю. Жозефина мариновала их в красном винном уксусе с толченым чесноком и запекала в железном бочонке из–под вина. Те воскресные обеды представлялись Паолино Вестьери преддверием рая — самым близким его подобием, какое только может существовать в этом мире.

Беспрерывная невероятно тяжелая работа и жалкие гроши, которые за нее платили, не просто сломили Паолино, но, вернее будет сказать, сокрушили его. И это произвело неизгладимое впечатление на маленького Анджело. «Когда он приходил домой, я делал вид, что сплю, — рассказал он мне как–то раз, когда мы вдвоем обихаживали оливковые деревья, высаженные длинными рядами в его трехакровом поместье на Лонг—Айленде. — Он всегда был таким обессиленным, будто его жестоко избили. Он садился на край своей кровати, повесив голову, настолько усталый, что не мог даже раздеться. Сначала я сильно сочувствовал ему. Но со временем сочувствие превратилось в жалость. Я знал, что никогда не смогу жить такой жизнью. Даже смерть была бы лучше».

Паолино мало общался с людьми. У него было несколько приятелей, с которыми он при случае играл в карты — в брисколу или сетте белло. Летними днями он иногда уходил в одиночестве на самый дальний конец пирса вестсайдского порта, откуда воды Гудзона при ярком, резком солнечном свете казались похожими на уходивший в бесконечность лист синего стекла, и думал о своем втором сыне. Сможет ли такой хилый мальчик вырасти и выбиться в люди в этой холодной стране? Хватит ли у него смелости встретить все те испытания, которые предвидел в жизни его отец? И сможет ли он достичь большего, чем мог ожидать от своей жизни Паолино — простой человек, живущий в мире утраченных напрочь иллюзий?

Изредка Паолино подумывал о новой женитьбе — женщина могла бы подарить тепло, домашний уют и улыбку усталому мужчине. Несмотря на бедность, вдовы средних лет и живущие по соседству старые девы все еще считали Паолино неплохим женихом. Но эти мысли были мимолетными и как приходили, так и уходили, лишь пробуждая теплые воспоминания о Франческе. Его обычным состоянием была печаль, и во время своих одиноких прогулок он вновь и вновь возвращался к мысли о том, был ли хоть какой–то смысл в его бегстве из Италии. В конце концов, какая разница, кому отдавать свои заработанные деньги — каморре своей родины или ирландским головорезам Нью—Йорка.