Гангстер - Каркатерра Лоренцо - Страница 54

Анджело одиноко жил в принадлежавшей некогда Иде старой квартире у железной дороги, прямо над «Кафе Мэриленд». Стены каждой комнаты были завешаны оправленными в рамки фотографиями, сохранявшими живой облик тех немногих людей, которых он любил. Столовая принадлежала Ангусу, по большей части в котелке и роскошном смокинге, картинно прогуливающемуся по улицам Вест—Сайда, которыми он так долго правил. Гостиная была полностью посвящена Иде, взиравшей со своего привычного места за стойкой «Кафе» в полном расцвете своей редкой красоты. В маленьком кабинете Анджело, находившемся в глубине квартиры, вдоль стен выстроились шкафы с бухгалтерскими книгами, скоросшивателями и папками с деловыми бумагами, но главным в этой комнате было множество портретов улыбающегося Пудджа, который никогда не упускал случая обернуться к фотокамере, как только она оказывалась поблизости.

А в спальне Анджело держал фотографии Изабеллы.

Перед тем как войти туда, он каждый раз немного медлил — утрата Изабеллы до сих пор лежала тяжким бременем на его сердце. В квартире не бывал никто, кроме Пудджа, но и ему не дозволялось заходить в спальню. Как правило, по ночам компанию Анджело составлял только Гровер, питбуль, которого Пуддж спас, когда они расправились с Джеком Веллсом. Анджело и Гровер одинаково ценили молчание. Они обедали вместе, слушая музыку, доносившуюся из расположенного внизу бара сквозь трещины в дощатом полу. Анджело страдал от бессонницы и очень редко спал по ночам. Вместо сна он гулял по темным переулкам неподалеку от «Кафе», и Гровер, чья шкура была покрыта множеством старых шрамов, покорно трусил рядом с ним. Если Анджело все же решал отдохнуть, он устраивался в кожаном кресле–качалке у окна спальни с книгой в руках, устремив взгляд никак не желавших смы–каться сном глаз на улицу, положив на колени оправленную в рамку свадебную фотографию, а Гровер сворачивался возле его ног.

«Он был самым могущественным гангстером в городе, — рассказывал мне Пуддж. — И, несомненно, самым печальным. Что поразительно — я завидовал ему, даже ревновал. Я никогда не знал, что такое быть в кого–то влюбленным. А в жизни Анджело такое было. Да, это продолжалось недолго, и все же это больше, чем достается большинству людей. И те обстоятельства, при которых он лишился Изабеллы, сделали то, что было между ними, еще выше и крепче. Но он никогда не желал говорить об этом. Ему требовалась лишь возможность вечно тосковать по ней. Он знал, что это было тем единственным, чего никто не сможет его лишить. Он никогда не говорил о своей жене, даже не упоминал ее имени, держа все, что было с нею связано, глубоко в себе. Я думаю, что все ночи, которые он проводил в своей комнате один, если не считать той сумасшедшей собаки, которую мы подобрали, он считал проведенными с Изабеллой. Так она оставалась жива, по крайней мере, в его мыслях. Кто знает? Может быть, он и сам не выжил бы без этого».

Анджело опустился на колени перед мраморной надгробной плитой, опираясь теплыми ладонями о камень с выгравированной надписью. Стояло раннее воскресное утро, и солнце только начало согревать своими лучами обширное кладбище, раскинувшееся на вершине холма. Он выехал из города еще затемно и совершил полуторачасовую поездку с одной лишь остановкой — чтобы купить два букета свежесрезанных цветов в круглосуточном магазине. Могила Изабеллы находилась подле большой плакучей ивы, раскидистые ветви которой с одинаковым успехом защищали ее и от солнца, и от дождя. Анджело убрал засохшие цветы и смел пожухлые листья, насыпавшиеся на могилу. Кроме него, на кладбище не было ни одной живой души, и царившую здесь тишину нарушал только неумолчный свист ветра.

Он нежно погладил обеими руками камень и сел на пятки, не думая о том, что может испачкать пальто влажной землей. Свежие цветы он поставил в две вазы перед могилой. Потом сложил руки на груди и склонил голову, но это не было молитвой. Анджело никогда не молился, предпочитая не верить в бога, который оказался настолько жесток, что позволил смерти унести его молодую жену и неродившегося ребенка. Потом он запрокинул голову, подняв лицо к небу, почувствовал тепло от безмолвного присутствия Изабеллы и позволил себе редкую роскошь — улыбку.

Анджело наклонился вперед и, закрыв глаза, поцеловал два имени, высеченных на граните. Первое принадлежало его жене, Изабелле Конфорти Вестьери. Второе — его сыну, Карло Вестьери, которого ему не суждено было увидеть. Потом он сунул руку в карман и извлек большой, круглый персик, очень похожий на тот, которым он угостил Изабеллу при первом знакомстве. Персик он положил в центре надгробного камня, между цветочными вазами.

Потом он вновь склонил голову и поднялся во весь рост. Повернулся и неторопливо пошел к выходу с кладбища, туда, где у подножья холма стоял его автомобиль.

Он был молодым человеком, насильно лишенным любви, к которой ему никогда больше не будет дано прикоснуться.

Он был богачом, ворочавшим миллионами долларов — их немерено было в этой стране, которая, казалось, изо всех сил стремилась избавиться от них, отдав их тем, кто хотел их забрать.

Он был обладателем реальной власти и управлял жизнями и судьбами тысяч людей, большинство из которых никогда не видел и не увидит.

Он был врагом, которого следовало бояться, и другом, который никогда не станет предателем.

Он был проницательным бизнесменом, увидевшим будущие возможности за годы до того, как они начали воплощаться в реальность.

Он был бессердечным убийцей, готовым без малейшего колебания устранить любого врага, который мог бы представлять хоть малейшую угрозу его империи.

Он был Анджело Вестьери.

Гангстером.

Книга 2

Дом храбреца

Одни говорят, что мы в ответе за тех, кого любим, другие знают, что мы в ответе за тех, кто любит нас.

Никки Джованни.

«Декабрь моих вёсен»

Глава 13

Осень, 1964

Анджело Вестьери впервые вошел в мою жизнь во время седьмого матча Мировой серии[22] между нью–йоркскими «Янки» и «Кардиналами» из Сент—Луиса.

Мне совсем недавно исполнилось десять, и я жил с четвертыми за два года приемными родителями. Моими новыми родителями были супруги средних лет, снимавшие выходившую на задворки квартиру на втором этаже дома без лифта, расположенного в районе пересечения 26‑й улицы и Бродвея. Они были неразговорчивы, но, казалось, счастливы, что у них появился я, и еще более — что мое присутствие означало поступление от нью–йоркского департамента социального обеспечения ежемесячных чеков на суммы, предназначенные для оплаты моего питания, проживания и обучения. Ни одно из своих переселений я не принимал близко к сердцу, так как уже научился воспринимать их скорее как деловые соглашения, которыми они на самом деле и являлись, а не обретение постоянных родителей, каковым мои усыновления объявлялись во всеуслышание. Я знал, что доброе отношение и терпение приемных родителей закончится, как только они осознают, что бремя содержания ребенка не компенсируется удовольствием от постоянных поступлений денежных сумм. Я получил официальный статус сироты с самого рождения, состоял под опекой государства и довольно скоро понял, что жить в семье, пусть при безразличном или даже жестоком отношении ко мне приемных родителей, все равно намного лучше, чем в казенном приюте.

Моего везения не хватило на то, чтобы попасться на глаза обитателям Верхнего Ист—Сайда, жаждущим обрести сына, с которым можно было бы поделиться содержимым своих туго набитых деньгами карманов, или бездетным владельцам коттеджа в пригороде, мечтающим полюбоваться на маленького мальчика, играющего в тени ухоженных деревьев на заднем дворе. Каждый сирота мечтает о таком счастье, но очень скоро приходится столкнуться с действительностью и узнать, что ты всего–навсего приемыш Джона и Вирджинии Вебстеров — проводника с железной дороги, питающего чрезмерное пристрастие к азартным играм, и домохозяйки, которая слишком любит выпить. И приходится это принимать и вести себя тише воды ниже травы, зная, что все равно однажды вечером зазвонит телефон, и тебе придется переехать к следующим родителям, жаждущим пополнения в своем семействе. Хотя бы на несколько месяцев.