Гангстер - Каркатерра Лоренцо - Страница 51

— А мы и старую еще не закончили, — отозвался Анджело. Он бросил в огонь очередную папку и шагнул к лестнице, где связанный Спайдер лежал головой на нижней ступеньке. — И сегодня возобновим ее.

— И для этого ты сжег его документы и украл виски? — спросил Спайдер. — Это не самый верный способ, чтобы прищемить хвост Веллсу.

— Спайдер, теперь ты у него самый приближенный человек, — сказал Анджело, наклонившись и глядя в глаза своему прежнему другу. — Он прислушивается к тебе. Обращается к тебе за советами. Такое положение означает немалую силу, причем такую силу, которой боссу банды не хотелось бы лишиться. Вот и получается, что если мы убьем тебя, то наверняка прищемим Веллсу хвост, верно? И не просто прищемим, а сильно и больно, так ведь?

Маккензи поднял глаза на Анджело, на его лице было смешанное выражение печали и облегчения.

— Ты окажешь мне большую услугу, — сказал он. — Не следовало мне искать больше того, что я имел у Ангуса. Мое место было там.

Анджело выпрямился и несколько мгновений всматривался в лицо Спайдера Маккензи. От раскаленной печурки обоим было страшно жарко, через раскрытую дверцу огонь заполнял комнату жуткими пляшущими тенями. Анджело стиснул рукоятку пистолета и поднял оружие к бедру. Затем бесшумно вздохнул и, не поколебавшись и на долю секунды, выпустил три пули в середину груди Спайдера. После этого Анджело убрал оружие в кобуру, отвернулся от убитого и возвратился к печке, чтобы сжечь остатки документации.

Гангстер всегда должен быть готов убить своего друга. Это одна из тех многочисленных тайн профессии, о которых знает весь мир; ее суть и смысл заключаются в том, что такой поступок — самое серьезное испытание способности гангстера управлять, а также важный шаг к уважению со стороны своей команды. Чтобы устранить заклятого врага, нужно совсем немного — возможность, удача и готовность нажать на спуск. А вот чтобы оборвать жизнь человека, которого когда–то относил к числу своих близких, независимо от совершенных им предательств, требуется решительность. А ею обладает не так уж много народу. «Мы с Анжем никогда не говорили о такой возможности, — однажды объяснил мне Пуддж. — Наверно, нам с ним просто не хотелось думать об этом. Мы любили друг друга, как родные братья, нет, даже сильнее. Но если бы это потребовалось для бизнеса… Я ни на секунду не сомневаюсь, что он поднял бы оружие на меня, ну а я, так же несомненно, выстрелил бы в него. Я не говорю, что мы были бы счастливы после этого или тот, кто уцелел, не стал бы оплакивать погибшего, но мы это пережили бы. Я просто не представляю себе никакого иного выбора. И ни один гангстер не сможет представить».

Я знал, что они были убийцами, но никогда не ощущал ни малейшей опасности, когда находился в их обществе. Ребенком я слушал их рассказы и был зачарован таинственностью событий и их насыщенностью приключениями. Став взрослым, я никогда не позволял себе роскоши судить их, но иногда задумывался над тем, что нисколько не страшился их готовности в любое мгновение положить конец чьей угодно жизни. Нелегко любить таких людей. Дети Анджело, например, узнав правду о своем отце, слишком перепугались и даже подумать не могли о том, чтобы поближе взглянуть на отцовскую жизнь. Эту дверь они наотрез отказались открывать. Со мной все было иначе. Я вырос в реальной жизни и хорошо знал ее беспощадные правила. Воспринимать ее по–иному означало бы повернуться спиной к этим двоим мужчинам, которых я любил больше, чем кого–либо другого.

Мэри долго сидела молча, не сводя глаз с Анджело, переживая в мыслях все те события, которые ее память извлекала на свет на протяжении долгой ночи, что мы провели рядом с нею у его постели. В окне за моей спиной восходящее солнце возвращало город к жизни, из–за двери доносились голоса медицинских сестер, менявших друг дружку на дежурстве.

— Он очень боялся сближения с кем бы то ни было, — сказала она наконец, подняв на меня свой взгляд. — Все, с кем у него возникала близость, погибали.

— Но ведь он был близок вам, — возразил я. — По крайней мере, так мне кажется, судя по тому, что и как вы о нем рассказываете. А вы все еще живы.

— Умереть можно множеством разных способов, — ответила Мэри. — Иной раз слова могут причинить куда больше боли, чем любая пуля. Анджело хорошо понимал это.

— Так он поступил с вами?

— И с вами, — сказала она.

— В таком случае почему мы сидим здесь? — спросил я. — Почему нас все еще заботят его жизнь и смерть?

— Возможно, он не сумел истребить всю ту любовь, которую мы испытывали к нему, — сказала Мэри; на ее красивом лице вдруг появилась гримаса боли.

— Но почему? — Я сам удивился, услышав в своем голосе отзвук гнева. — Если он был настолько жесток, настолько безжалостен, почему же он не смог заставить нас возненавидеть себя настолько, чтобы мы могли желать ему смерти?

Мэри поднялась, аккуратно отставила стул рукой и медленно направилась к большой двери в углу палаты. Она шла, понурив голову, руки неподвижно висели вдоль туловища, и все же походка каким–то образом оставалась гордой и независимой.

— Может быть, все очень просто, — сказала она, не оборачиваясь ко мне. — Возможно, дело лишь в том, что он не хотел этого.

С этими словами она вышла в коридор. Тяжелая дверь медленно закрылась за ее спиной, и я вновь остался наедине с Анджело в тяжелом спокойствии, окружавшем смертное ложе.

Совершенно белый волкодав стиснул своими огромными челюстями мускулистую шею питбуля. Мужчины, столпившиеся вокруг большой ямы, восторженно вопили, и в большую коробку, рядом с которой стоял Джек Веллс, сыпалось все больше и больше долларов.

— Удвой–ка мою ставку, Большой Джек! — выкрикнул рослый бородатый мужчина в комбинезоне и охотничьей куртке. — А теперь внимательно смотри, как сдохнет твой любимый питбуль.

— С удовольствием возьму твои деньги! — крикнул в ответ Веллс. — Ну а если мой старый Гровер не одолеет этого альбиноса, значит, ему и жить незачем.

Небольшой сарай был переполнен людьми. Табачный дым был настолько густ, что, казалось, мог поднять крышу. Шестьдесят мужчин стояли тесным кругом вокруг ограждения из щербатых неструганых досок, глядя на то, как в специально вырытой для этого яме не на жизнь, а на смерть дрались собаки. На исход поединков заключались пари. Один раз в месяц, независимо ни от времени года, ни от любых событий своей жизни, Джек Веллс отправлялся на заброшенную с виду ферму неподалеку от Йонкерса, где устраивал несколько боев самых жестоких собак, каких только удавалось отыскать. Вдоль стен стояли бочонки с пивом и пустые глиняные кружки, а виски в запечатанных бутылках продавалось по сниженной цене, так как пари, которые здесь заключались самым примитивным способом — зрители выкрикивали свои ставки, — порой достигали пяти тысяч долларов за одну только схватку.

Поражение собаки в бою означало ее смерть. И сейчас Гровер, питбуль Джека Веллса, названный в честь его любимого американского президента, Гровера Кливленда, и два года не знавший поражений, похоже, должен был расстаться с жизнью, в которой он пока что знал — в самом буквальном смысле — лишь теплую кровь победы. В перерывах между боями собаку кормили самой высокосортной парной говядиной. Ежедневно его купали в ванне из смеси отбеливателя, дорогого мыла и сухого льда, чтобы сделать его кожу грубой и менее чувствительной к повреждениям. Также ежедневно ему подтачивали передние резцы. Гровер не знал, что такое чувство привязанности, смысл его существования составляло убийство других собак на дне глубокой ямы. В те дни, когда не нужно было сражаться, он сидел взаперти в большой клетке позади сарая, а приставленные к нему служители, чтобы он не терял злости, время от времени покалывали его длинными острыми штырями. Каждый вечер, перед ужином, на шею Гровера надевали длинный кожаный поводок и выпускали в огороженный загон, где он ловил и убивал кроликов, которых ежедневно приносили туда по десятку. Жестокое обращение с псом давало свой толк. Гровер был самой сильной из всех собак, выходивших на эту арену, и владельцы других бойцовых псов боялись рисковать стравливать с ним своих зверей. «Если бы парни из моей команды имели крутизны хотя бы в половину против этого пса, — хвастливо говорил Веллс, — я владел бы не жалким куском одного города, а половиной всей этой проклятой страны».