Скелеты в шкафу. Драматичная эволюция человека - Таттерсаль Иэн - Страница 25

Этот пример ярко иллюстрирует конфликт, существовавший на международной арене между старыми и новыми представлениями. Влияние Майра на англоязычных палеоантропологов было стремительным и всеохватывающим, но для того, чтобы его идеи распространились по миру, потребовалось время. Только к началу 1970-х годов синтетическая теория завоевала умы континентальной Европы. Спор между молодым англоязычным Филипом Тобиасом и немецким традиционалистом Кенигсвальдом отражал новый взгляд на эволюционный процесс. Однако широкое использование в их работе родовых и видовых наименований, а также неспособность объяснить, к каким именно окаменелостям они относятся, демонстрировали типичное для довоенной эпохи желание Кенигсвальда давать всему новые имена без учета последствий для систематики. На мой взгляд, оба ученых должны были остаться недовольными результатом своей совместной работы, хотя мне не доводилось слышать, чтобы хоть один из них в этом признался. Я также уверен, что туманные рассуждения Тобиаса и Кенигсвальда в своей совместной работе отражали их общую растерянность перед лицом материалов, с которыми им пришлось иметь дело. Сравнивая популяции двух континентов, они делали лишь первые шаги в новом направлении. Кроме того, чтобы делать хоть какие-то определенные заключения, им недоставало контекста.

Глава 5. Эволюционные усовершенствования

Я поступил в Кембридж всего через пару месяцев после того, как его покинули Тобиас и Кенигсвальд, и был в полном неведении относительно того, что именно произошло в лаборатории, которую я регулярно посещал. Мой интерес к антропологии зародился в детстве. В тот момент, когда Луис и Мэри Лики открыли своего зинджантропа, я учился в Найроби, и мой пансион стоял на той же улице, что и их дом. Но, несмотря на то что я часто встречался с культурными антропологами в колледже Макерере в Уганде, где работал мой отец, я оставался в счастливом неведении относительно биологического аспекта этой науки до тех пор, пока не приехал в Кембридж. Как только я узнал о существовании биологической антропологии, я тут же понял, что именно ей и хочу заниматься. Мой интерес разгорелся еще сильнее после того, как в начале моего второго учебного года в Кембридже начал преподавать Дэвид Пилбим — бывший выпускник, получивший докторскую степень в Йельском университете и работавший с Элвином Саймонсом, восходящей звездой палеонтологии приматов. Благодаря странному стечению обстоятельств сам Саймонс учился в Оксфорде вместе с Уилфридом Ле Грос Кларком, человеком, реабилитировавшим австралопитеков. Присутствие в числе преподавателей Пилбима, воплощавшего собой «новую волну» в палеоантропологии, одновременно и пугало нас, и вдохновляло. Он имел огромное влияние и на меня, и на всю науку.

В то время и Пилбим, и Саймонс больше интересовались останками ископаемых обезьян, чем людей, но в 1965 году они провели совместный анализ палеонтологической летописи ранних предков человека. Эта работа прекрасно отражала новый взгляд на эволюционный процесс и резко отличалась от рассуждений Лики с его авторитарным подходом. «Возможно, — писали они, — мы все время смотрели не в тот конец телескопа, оглядываясь на свое прошлое из настоящего... Не нужно спрашивать, чем австралопитек похож на Homo. Вопрос должен быть совершенно противоположным». В своем длинном и подробном описании раннего этапа палеонтологической летописи человечества Пилбим и Саймонс раскрыли все вопросы, затронутые Майром. В частности, вслед за ним они настаивали, что среди факторов интерпретации необходимо учитывать экологию и поведение. Как я понял гораздо позже, это утверждение было ошибочным, ведь перед тем, как понять, какую пьесу перед тобой разыгрывает эволюция, необходимо сначала увидеть актеров, то есть виды. Тем не менее с исторической точки зрения это была прорывная статья, установившая приоритеты для молодого поколения палеоантропологов. К недовольству Лики, Пилбим и Саймонс впервые начали рассматривать Homo habilis и южноафриканских австралопитеков в глобальном контексте и в свете нового эволюционного синтеза.

На тот момент материалы из Южной Африки еще не были точно датированы, в отличие от окаменелостей из нижних уровней Олдувайского ущелья. Из-за этих неточностей Пилбим и Саймонс полагали, что Homo habilis из слоев I и II разделяет почти миллион лет. Этот предположительный (и, как оказалось позднее, сильно преувеличенный) промежуток времени позволил им провести существенные различия между слоями. Соответственно, материалы из слоя I начали ассоциироваться с южноафриканским Australopithecus africanus, а окаменелости из слоя II — с телантропом, останки которого были найдены Джоном Робинсоном в Сварткрансе. Тем не менее действия совершенно в духе Майра выявили явные сходные черты между двумя слоями, что позволило заявить о единой последовательности развития гоминидов в Восточной и Южной Африке. Пилбим и Саймонс утверждали, что, раз место Homo habilis в роду Homo было четко определено, из этого можно было заключить, что восточные и южные формы, которые в соответствии с правилами систематики следовало бы назвать Homo africanus, постепенно развились в Homo erectus, а те, в свою очередь, дали жизнь Homo sapiens. Процесс проходил еще несколько промежуточных стадий, которые Пилбим и Саймонс не стали описывать. Несмотря на то что массивные австралопитеки имели небольшие резцы и клыки, а значит, разделывали свою добычу с помощью орудий труда, они были выделены в отдельную параллельную линию развития. Пилбиму и Саймонсу, по сути, удалось уложить все новые окаменелости, найденные за последние 10 лет, в изначальную схему Майра. Грацильные австралопитеки и ранние Homo больше не считались параллельными ветвями эволюции, как бы того ни хотелось Лики.

Эта жесткая линейная схема человеческой эволюции прекрасно дополнила блестящую атаку, которая была проведена за год до этого в отношении всех тех антропологов, которые исключали неандертальцев из числа предков современного человека. Командовал наступлением палеоантрополог Чарльз Лоринг Брейс. По его мнению, эволюция человечества представляла собой последовательный и неизбежный путь от австралопитека через питекантропов и неандертальцев к Homo sapiens. Всех, кто думал иначе, Брейс клеймил антиэволюционистами. Он основывал свои рассуждения на двух доминирующих тенденциях человеческой эволюции. Одной из них было постепенное увеличение размеров мозга, которое прекрасно совпадало с его теорией, особенно если не присматриваться к измерениям слишком внимательно. Два миллиона лет назад мозг гоминидов был немногим больше мозга современного шимпанзе. Миллион лет назад он имел вдвое большие размеры, а к сегодняшнему дню увеличился еще в два раза. Второй тенденцией, которую отмечал Брейс, было прогрессирующее уменьшение лиц у гоминидов и, в частности, размеров их зубов. Он объяснял это постоянным улучшением качества каменных орудий, лишавших зубы многих прежних функций. Несмотря на то что резкий тон Брейса многим не понравился, его теория быстро набрала популярность и в антропологических лабораториях по всей Америке начали доставать с забытых книжных полок запыленные распечатки лекции Алеша Грдлички, прочитанной в Королевском антропологическом институте. Гипотеза «единого вида» снова была жива.

Пилбим и Саймонс не собирались останавливаться на простом расположении материалов в линейном порядке. Перед ними стояла куда более комплексная задача — описать процесс человеческой эволюции с учетом всех элементов, которые Майр считал важными. Они начали свои исследования с уменьшения человеческих клыков. К 1964 году было уже очевидно, что это уменьшение, как предсказывал еще Дарвин, произошло на очень раннем этапе человеческой истории. Мелкие клыки не просто были отличительной чертой, объединявшей всех гоминидов, но и имели огромное влияние на различные аспекты их поведения. Длинные режущие верхние клыки у приматов при закрытии рта располагаются позади нижних клыков, но перед первыми премолярами. Таким образом, задний край верхних клыков постоянно обтачивается о премоляры и заостряется. Открыв рот и продемонстрировав острые клыки, примат показывает, что обладает мощным оружием на случай нападения соплеменника или атаки хищника (ходят слухи, что в столкновениях шимпанзе с леопардами победа иногда остается на стороне приматов). Пилбим и Саймонс заметили, что обезьяны могут использовать свои крупные клыки для таких сложных пищевых операций, как снятие коры с веток, «разжевывание и разрывание растений». Итак, у больших клыков есть свои плюсы. Но есть и некоторые минусы. Например, когда у примата закрыт или почти закрыт рот, его челюсти оказываются сцепленными друг с другом. Нижняя челюсть не может двигаться из стороны в сторону, что необходимо при пережевывании твердой пищи, составлявшей определенную часть рациона ранних гоминидов. Из-за крупных клыков они в основном могли лишь кусать.