Место, которое есть - Караев Заур Маратович - Страница 10

Несмотря на то, что примирение было достигнуто, я выходил из лаборатории в подавленно настроении. Всякий раз, когда доктор поручает мне очередное задание, на меня находит жуткое чувство, действующее на тело подобно лени, только вот инициатором в данном случае служит скорее всего жалость. Я представляю, как буду изворачиваться, чтобы выкрасть ту или иную особу, представляю, как она будет кричать и плакать, когда в голову ее ворвется сознание всей безвыходности положения, и еще много чего представляю. Но все эти образы, сообщающие мне о неизбежном, но все еще не свершенном, заставляют меня грустить, ибо мне по-настоящему жалко этих женщин.

Как-то раз я украл молодую девушку с синдромом Дауна. Особых трудностей в процессе похищения не было — мне пришлось всего лишь припарковать автомобиль на одном из малолюдных участков пути, по которому эта девушка каждый день ходила с завода домой (для своих целей я использую автомобиль Ипполита, который ему достался в годы его преданной службы во благо государства на поприщах науки физики). Насильственных действий предпринимать не пришлось: я всего-навсего окликнул ее и поманил пальцем, и через десять секунд она была уже внутри машины. Мне оставалась лишь тронуться и поехать в нужном направлении. Пленница сидела смирно и ничего не говорила, но когда мы проехали, по всей видимости, мимо ее жилища, она поинтересовалась, куда ее уносит везет незнакомец. Я, предусмотрительно заперев двери и приготовив на всякий случай шприц с тем усыпляющий раствором, коим меня так щедро снабжает Ипполит, честно ответил, что конечным пунктом нашей поездки является мой двор. Девушка не спросила о причинах столь странного изменения ее повседневного графика, зато сказала следующее:

— А когда я увижу маму?

— Не знаю. — ответил я, чувствуя что-то неприятное.

— Через час?

— Нет. Думаю, что не очень скоро. У нас с тобой есть общие дела. Ты очень важна. Ты — избранная, — пытался хоть как-то утешить ее я, говоря при этом, в принципе, правду. После моего ответа она ударилась в слезы, которым сопутствовали лишь тихие всхлипывания. Через время к ее стенаниям добавились следующие многократно повторявшиеся слова: «Плохо! Очень плохо!» Она говорила все это таким жалобным голосом, что от каждого издаваемого ею звука мое сердце содрогалось. Пытаясь отвлечь себя от становившегося все более настойчивым сострадательного шепота в моей голове, я спросил украденную девушку, что же ей кажется плохим. Поначалу мне не удавалось получить ответа, потому как всякое обращение игнорировалось, но спустя пару минут жертва слегка успокоилась и посмотрела недоверчиво в мои глаза. Не знаю, что она хотела найти там, но через мгновенье пред лицом моим оказался протянутый ее рукой листок, сложенный пополам. Я принял это послание, но ознакомляться с ним мне не хотелось — зашкаливавшее тогда во мне сентиментальность в случае дополнительного стимулирования могла заставить совершить меня роковую ошибку. Поэтому-то я и не решался разворачивать листок до тех пор, пока мы не заехали во двор моего дома.

На врученной бумажке был рисунок, выполненный, как мне кажется, в стиле абстракционизма. Большая женщина, стоя на коленях, протягивает свое сердце другой женщине, которая значительно меньше размерами. Над коленопреклоненной имелась надпись «Мама», другая фигура, похоже, символизировала мою пленницу. Под картинкой было написано: «Люблю маму. Спасибо за жизнь и счастье, которые ты мне отдала».

Не знаю, ответила ли на мой вопрос этой картинкой моя новая знакомая, но после изучения того, что было нарисовано и написано на листке я почувствовал, что растроган так, как никогда ранее не был. Мне даже вдруг захотелось завести автомобиль и увезти обратно это бедное и ни в чем неповинное существо, но мой мозг, мечась между жалостью и самосохранением, все же выбрал иное будущее для девушки. Вместо того, чтоб предпринимать попытки реставрации былой жизни пленницы, я сказал ей, что рисунок мне очень понравился. Когда эта информация донеслась до ее ушей, она совсем перестала плакать и даже позволила себе улыбнуться, сказав: «Меня все называют Анной». Я тоже представился, затем же моя собеседница спросила, нравится ли мне ее мама. Ответ был утвердительным, хотя, по правде говоря, на предоставленном изображении нельзя было разобрать каких-нибудь конкретных черт, должных отличать того или иного человека от собрата. Оба персонажа выглядели абсолютно одинаковыми, не считая размеров, и женщин в них выдавала лишь выдающихся габаритов бюсты. После того, как я упомянутым образом оценил красоту ее матери, Анна вдруг стала очень радостной и улыбчивой, и тяжело было представить, что всего пару минут назад она плакала самыми горькими слезами. Она, отдавшись во власть вполне искреннего порыва дружелюбия, схватила обеими ладонями меня за руку в области локтя и стала ее трясти, говоря при этом: «Ты добрый! По-настоящему. Я хочу, чтоб мы дружили. Будь моим другом». Анна повторяла это много раз и не позволяла себя останавливаться даже для того, что бы дать мне возможность ответить. Прекратить эти настойчивые предложения мне удалось лишь после того, как я, сумев перекричать ее, заверил девушку в том, что буду ее близким другом.

И эти заверения не оказались ложью — Анна и Ид стали закадычными друзьями. Пребывание в лаборатории Ипполита было одним из счастливейших времен ее жизни, во всяком случае так говорила она. Девушка была невероятно смиренной и позволяла делать с собой все что угодно, так что моему дорогому доктору не приходилось испытывать никаких проблем с опытами над ее половой системой. Однако ее покорность была, если можно так сказать, чем-то наподобие платы, платы за мою дружбу; если же я вдруг не появлялся в ее компании два-три дня, она становилась плаксивой и крайне неохотно реагировала на просьбы, более походившие на приказы, экспериментировавшего над ней ученого. Но так бывало очень редко, потому как мне и самому судьбой было уготовано сильно привязаться к этой милой особе. Мы часами с нею дурачились в этом обставленном разнообразной техникой подвале, предаваясь то одной, то другой глупой забаве. Например, Анне очень нравилось, когда я представал перед нею в одеждах и амплуа одного из некогда сыгранных мною персонажей какого-то очень идиотского фильма. Название это жуткое порождение современного кинематографа носило следующее «Несуразные ковбои». Ставивший данное произведение режиссер описал нам свое детище как «великолепное возрождение жанров вестерн и комедии», хотя, по правде говоря, сие творение было ничем иным, как почти точной копией прошлого фильма этого же постановщика, разве что некоторых персонажей поменяли на представителей каких-то диких племен далекого прошлого, называвшихся ковбоями. Мне же досталась роль какого-то самого сумасбродного парня по кличке Страшила-Джо. Если серьезно, то персонаж крайне пустой и не для чего ненужный, как собственно и абсолютно все остальные (таков уж современный мир кино), но Анне очень нравилось то, как я перевоплощаюсь в эту никчемность. Она заливалась протяжным и звонким смехом, когда Страшила-Джо, позвякивая шпорами, подходил к ней и, перекладывая сигарету из одного угла рта в другой, говорил: «Детка, сегодня я обчистил всех идиотов в баре! Я — король покера! Хочешь стать моей королевой?». Это развлекало и ее и меня, хотя, скорее, меня это радовало и не знаю почему — столь чистой казалась эта девица, что всякая ее положительная эмоция воспринималась мною как подарок.

Несмотря на то, что большую часть времени Анны занимали опыты и наши дурачества, она умудрялась продолжать рисовать. Это были незамысловатые картинки, явно не претендовавшие на то, чтоб стать шедевром, и нарисованные крайне примитивно, правда порой многие из них производили серьезное впечатление на меня. И дело тут не в эстетики и прочей фальшивой возвышенности, нет — суть в завораживающем отображении видения нашего чудесного мира. Например, как-то раз наша подопытная, разузнав от меня о целях нашей работы, нарисовала Ипполита. Он болтался в петле, однако руки его, окрашенные в цвет крови, почему-то не были опущены, как то обычно принято у висельников, вместо этого они были согнуты в локтях и прижимали к телу ученого криво улыбающегося младенца — настоящего человеческого ребенка! На мои расспросы о происхождении этого чада, Анна ответила «Это наш с тобой ребенок».