Братья Стругацкие - Прашкевич Геннадий Мартович - Страница 54

И далее: «Ни над каким другим нашим произведением (ни до, ни после) не работали мы так долго и так тщательно. Года три накапливали — по крупицам — эпизоды, биографии героев, отдельные фразы и фразочки; выдумывали Город, странности его и законы его существования, по возможности достоверную космографию этого искусственного мира и его историю — это было воистину сладкое и увлекательное занятие, но всё на свете имеет конец, и в июне 1969-го мы составили первый подробный план и приняли окончательное название — „Град обреченный“ (именно „обречЕнный“, а не „обречённый“, как некоторые норовят произносить). Так называется известная картина Рериха, поразившая нас в свое время своей мрачной красотой и ощущением безнадежности, от нее исходившей…»

Черновик романа был закончен авторами в шесть заходов (общим счетом — около семидесяти полных рабочих дней). Работа шла на протяжении двух с четвертью лет. 27 мая 1972-го они поставили последнюю точку, с облегчением вздохнули и сунули непривычно толстую папку в шкаф. В архив. Надолго.

Навсегда. «Нам было совершенно ясно, что у романа нет никакой перспективы…» Однако в самом начале они еще представляли себе развитие будущих событий достаточно оптимистично. Закончив рукопись, перепечатав ее начисто и разнеся (с самым невинным видом) по редакциям, они надеялись дать тексту тайную жизнь.

«Во всех этих редакциях нам, разумеется, откажут, но предварительно — обязательно прочтут. И не один человек прочтет в каждой из редакций, а, как это обыкновенно бывает, несколько. И снимут копии, как это обыкновенно бывает. И дадут почитать знакомым. И тогда роман начнет существовать. Как это уже бывало не раз — и с „Улиткой“, и со „Сказкой“, и с „Гадкими лебедями“…»

Но к середине 1972 года даже этот скромный план братьев Стругацких выглядел уже нереализуемым и даже небезопасным. Поучительная история замечательного романа-эпопеи Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», рукопись которого из редакции журнала «Знамя» была переправлена прямо в «органы», хорошо известна братьям. «Поэтому, — пишет Борис Натанович, — черновик мы прочли (вслух, у себя дома) только самым близким друзьям, а все прочие интересующиеся еще много лет оставались в уверенности, что „Стругацкие, да, пишут новый роман, давно уже пишут, но все никак не соберутся его закончить…“»

38

«Град обреченный» — это, в сущности, вечная, многими писателями варьируемая история о том, как под давлением жизненных обстоятельств у самого обыкновенного, можно сказать, ничем не выдающегося человека кардинально меняется мировоззрение. Это еще одна попытка понять, как нам жить в условиях идеологического вакуума, как вырваться из вечного «круга».

В 70-х годах понятие «круга» — первого ли, второго, не важно — отсылало читателя уже не к Данте. «Божественную комедию» знали, но понятие «в круге» теперь напрямую отсылало к Солженицыну, — ассоциации, сперва неясные, потом совершенно определенные, возникали в романе Стругацких чуть ли не с первых страниц.

В самом деле, путь от мусорщика до господина советника — многим ли он отличается от другого варианта: превращения успешного советского дипломата в жалкого советского зека?

«Пока Кэнси все это рассказывал, Андрей успел слазить в кузов, помог там Дональду расставить баки, поднял и закрепил борт грузовика, снова спрыгнул на землю, угостил Дональда сигаретой, и теперь они втроем стояли перед Кэнси и слушали его. Дональд Купер, длинный, сутулый, в выцветшем комбинезоне, длинное лицо со складками возле рта, острый подбородок, поросший редкой седой щетиной; и Ван, широкий, приземистый, почти без шеи, в стареньком, аккуратно заштопанном ватнике, широкое бурое лицо, курносый носик, благожелательная улыбка, темные глаза в щелках припухших век; и Андрея вдруг пронизала острая радость при мысли, что все эти люди из разных стран и даже из разных времен собрались здесь вместе и делают одно, очень нужное дело, каждый на своем посту…»

Где собрались? Из каких «разных стран» и даже времен? Какое «одно, очень нужное дело» они делают? На каком таком «своем посту»?

Авторы не дают ответов. Они только намекают: и убийцы здесь, и ворье, и профессора попадаются, и художники, и профессиональные военные. Даже фермер есть — дядя Юра, написанный с такой любовью, что понимаешь: он, наверное, явился в этот странный Град прямой волей Стругацкого-старшего; на дяде Юре пилотка со звездочкой, гимнастерка с бронзовыми выцветшими пуговичками… А вот и Андрей Воронин… «Специальность у меня специальная. Звездный астроном».

И вчитываешься тревожно: к чему весь этот рушащийся, несомненно, обреченный Град? К чему Желтая стена, отделяющая его от мира, и пропасть — с другой стороны, и медное, видимо, искусственное солнце, зажигающееся и гаснущее в точно определенное время? Похоже, что все мы — и герои романа, и читатели — вовлечены в какой-то Эксперимент. В странный, давно длящийся. Не замирающий ни на минуту. Работают мусорщики… решается проблема преступности… выходят литературные приложения к местным газетам… а то вдруг начинается нашествие павианов, которые буквально заполоняют город, везде гадят, воруют… Оружие носить при себе не разрешается, а павианы — реальная опасность… Как с этим-то быть?.. Может, спросить загадочного Наставника?

«Он (Наставник. — Д. В., Г. П.) сидел на подоконнике с ногами. обхватив руками колени, и смотрел в черноту за стеклом, озаряемую летящим светом фар. Когда Андрей вошел, он повернул к нему доброе, румяное лицо, как всегда немного вздернул брови и улыбнулся. И, увидев эту улыбку, Андрей сразу успокоился. Злость его и ожесточение прошли, и стало ясно, что в конце концов всё обязательно образуется, станет на свои места и вообще окончится благополучно.

— Вот, — сказал он, разводя руки и улыбаясь в ответ. — Оказался никому не нужен. Машину водить не умею, где находится гимназиум — не знаю… Суматоха, ничего не понять…

— Да, — сочувственно согласился Наставник. — Ужасная суматоха. — Он спустил ноги с подоконника, засунув под себя ладони, и поболтал ногами, как ребенок. — Даже неприлично. Стыдно даже. Серьезные взрослые люди, в большинстве своем опытные… Значит, не хватает организованности! Правильно, Андрей? Значит, какие-то важные вопросы пущены на самотек. Неподготовленность… Недостаток дисциплины… Ну и бюрократизм, конечно…

— Да, — сказал Андрей. — Конечно! Я, знаете, что решил? Не буду я больше никого искать, и не буду я ничего выяснять…»

А ведь Андрей сам только недавно укорял свою подружку Сельму за такие вот панические настроения. Чем пьянь разводить, укорял он свою подружку, чем ничего путного не делать, лучше бы занялась делом… училась бы… инженером стала… или учителем… могла бы вступить в компартию, боролась за социализм… Он, Андрей Воронин, звездный астроном, прогрессист по воззрениям. Несмотря на многие сомнения, он верит в будущее. «Здесь ты все наверстаешь, — уговаривает он подружку. — У меня полно друзей, все — настоящие люди. Поможем. Вместе будем драться. Здесь ведь дела до черта! Беспорядка много, неразберихи, просто дряни — каждый честный человек на счету. Ты представить себе не можешь, сколько сюда всякого барахла набежало».

Эксперимент есть Эксперимент. Но кем он поставлен? С какими целями?

Слухов много. Вот такой, например: неведомые Наставники продолжают дело товарища Сталина, готовят людей к другому миру.

Правда, и совсем другие слухи ходят, перечислять их нет смысла.

Никогда прежде братья Стругацкие не писали так глубоко, так изысканно.

«Все неподвижно стояли вдоль стен, белых мраморных стен, украшенных золотом и пурпуром, задрапированных яркими разноцветными знаменами… нет, не разноцветными, всё было красное с золотом, и с бесконечно далекого потолка свисали огромные пурпурно-золотые полотнища, словно материализовавшиеся ленты какого-то невероятного северного сияния, все стояли вдоль стен с высокими полукруглыми нишами, а в нишах прятались в сумраке горделиво-скромные бюсты, мраморные, гипсовые, бронзовые, золотые, малахитовые, нержавеющей стали… холодом могил веяло из этих ниш, все мерзли, все украдкой потирали руки и ежились, но все стояли навытяжку, глядя прямо перед собой, и только пожилой человек в полувоенной форме, партнер, противник, медленно, неслышными шагами расхаживал в пустом пространстве посередине зала, слегка наклонив массивную седеющую голову, заложив руки за спину, сжимая левой рукой кисть правой. И когда Андрей вошел, и когда все встали и уже стояли некоторое время, и когда под сводами зала уже затих, запутавшись в пурпуре и золоте, едва слышный вздох как бы облегчения, человек этот еще продолжал прохаживаться, а потом вдруг, на полушаге, остановился и очень внимательно, без улыбки поглядел на Андрея, и Андрей увидел, что волосы у него на большом черепе редкие и седые, лоб низкий, пышные усы — тоже редкие и аккуратно подстриженные, а равнодушное лицо — желтоватое, с неровной, как бы изрытой кожей…»